Павел Загребельный - Смерть в Киеве

"Отец!" - крикнуло оно еще раз, и засмеялось, и закрыло бородатое лицо Юрия своими медными волосами, такими мягкими и ласковыми, что Дулеб даже на расстоянии почувствовал их мягкость и ласковость, про Иваницу же лучше умолчать, ибо что здесь скажешь!

Тогда Юрий, опомнившись, легко поднял девочку, поставил ее между собою и Дулебом, сказал:

- Дочь моя. Княжна Ольга. Должна бы спать уже, да не спит. А это, Ольга, лекарь из Киева, Дулеб.

Дулеб поклонился.

- А это Иваница.

- Вот уж! - вздохнул Иваница, не зная, куда спрятать свои руки, такие ловкие и умелые всегда, когда приходилось иметь дело с девчатами, и вовсе ненужные сейчас, перед этой тоненькой девочкой в наброшенной на плечи белой шубейке, мягкой и пушистой, с невиданными светло-золотистыми волосами и проницательными детскими глазами, перед которыми чувствовал себя совершенно безоружным и словно бы нагим, что ли.

- Ты приехал, чтобы взять меня с собой? - спросила Ольга голосом ломким по-детски, но уже с подлинно женским оттенком привередливости. - Ты же не был у князя Ивана. Возвратился, чтобы взять меня с собой?

- Не доехал. Да и не знаю, выберусь ли теперь. Есть дела, которые не могут ждать.

- Ты поедешь и возьмешь меня с собой.

- Где Евфимия? - спросил Юрий.

- Я здесь, княже.

Из темноты выступила еще одна девушка, чуточку старше Ольги, такая же высокая и тонкая, но чернявая, малость даже суровая с виду. Она поцеловала князя в щеку, Юрий обнял ее.

- Вторая моя дочь, княгиня Евфимия, весной обручена в Москве с князем Олегом Святославовичем. Живу здесь с дочерями. Сыновья сами собой распоряжаются. Уже взрослые. А князь стар. Вот так, лекарь, живем мы. А теперь будем спать. Доброй ночи.

- Доброй тебе ночи, княже. Удивляюсь не тому, что у тебя много детей, а что такие они все неодинаковые.

- А как думаешь: лучше это или хуже?

- Наверное, лучше. Потому что на свете ничего одинакового нет и не должно быть.

- С детьми не так это. Хочется, чтобы все были одинаковы. Одинаково мудры, одинаково счастливы. Ну, да бог все делает по-своему. Вас проводят.

Князь хлопнул в ладоши, но Ольга схватила ближайший трехсвечник, очертила светлый полукруг между темнотой, из которой должен был показаться кто-то из слуг, и киевскими гостями, сказала отважно и словно бы с вызовом:

- Я провожу!

- Негоже, сестра, - заметила Евфимия, которая, наверное, давно уже привыкла к положению княгини и была здесь, в этом недостроенном, одиноком пристанище Юрия, хозяйкой.

- А почему? - удивилась Ольга. - Княже, разве в этом есть что-нибудь плохое?

Юрий с улыбкой махнул рукой неведомо кому: то ли дочери своей, то ли слугам, которые должны были появиться, а может, и стояли здесь в неосвещенном углу гридницы.

- Пошли, - позвала княжна Дулеба и Иваницу и пошла впереди, гибкая и юркая, в белом одеянии, легко и умело неся тяжелый трехсвечник.

- Может, я понесу? - вырвался вперед Иваница. - А то ведь тяжело...

- Сама сумею. Ты очень неуклюж для свечей. Дохнешь и погасишь.

Иваница отстал, пристыженный и растерянный, потому что ему впервые в жизни пришлось разговаривать с княжной.

- Вот уж! - огорченно вздохнул он.

- Ты правда лекарь? - спросила Ольга Дулеба.

- Лекарь.

- Из Киева?

- Из Киева.

- И приехал, чтобы исцелить моего брата?

- Брата? - Дулеб не мог понять, о чем говорит Ольга.

- Князя Ярослава, брата моего. Знаешь про его немощь?

- Я верно приехал из Киева к князю Юрию, но... - Дулеб запнулся, не зная, что говорить; эта девочка поражала неожиданностями, она жила в мире, не подвластном законам мира взрослых, там еще не действовали жестокие силы необходимости, там царила чистота, и мог ли он вот так сразу, несколькими словами омрачить ее чистую душу только на том основании, что все на свете рано или поздно должно было служить поискам истины?

- Я покажу тебе Ярослава, лекарь. Князь Юрий не будет знать. А если и узнает, так ничего, он добрый. Князь Юрий - добрейший из всех князей, и среди людей - тоже добрейший. Правда же, лекарь? Ты давно знаешь князя Юрия?

- Несколько дней. Но кажется мне, что уже давно знаю, будто от самого своего рождения знаю твоего отца.

- Ярослав тоже добрый. Он добрейший из всех моих братьев. Ты увидишь, лекарь. Сюда.

Она смело толкнула высокие тяжелые двери, просунула за двери руку с подсвечником, наклонилась туда, махнула свободной рукой Дулебу с Иваницей, чтобы шли за нею, вошла в высокую белокаменную, как все здесь, палату. Они послушно и отважно пошли вслед за ней, но на пороге оба остановились, пораженные тем, что открылось их глазам.

В большой, сложенной из тяжелых каменных глыб пристенной печи с гулом и треском пылали дубовые дрова, освещая красным светом просторную и неизвестно отчего мрачную палату, в которой поражало сугубо княжеское презрение к подлинному назначению вещей. Возле печи, прямо на каменном полу, выставлены были серебряные кубки и ковши, словно бы для того, чтобы улавливать своей причудливой чеканкой отблески дикого огня, а посредине палаты на большом столе стояли сапоги. Деревянное ложе под стеной было пустым, а все покрывала и скоры, которые должны бы лежать на постели, были беспорядочно развешаны на той же самой стене. В изголовье ложа вместо подушки стоял толстенный пень с прибитым на самой середине сруба человеческим черепом. На другой стене черным углем было изображено разнообразное оружие: топоры, мечи, копья, луки, шестоперы, бутурлики; между этим нарисованным оружием нацеплена была на огромный железный крюк пергаменная толстая книга, стол для чтения лежал перевернутый в углу возле обтянутой ромейской драгоценной паволокой, отороченной горностаевым мехом посудины для отправления естественных надобностей.

И среди этого мрачного беспорядка, не обращая внимания на тех, что вошли в палату, слонялся хозяин жилища, сын Долгорукого Ярослав, как об этом сказала Дулебу княжна Ольга, на его княжеское происхождение указывала и эта палата, и серебряная посуда, выставленная возле огня, и дорогие меха, развешанные на стенах, и сапоги, стоявшие почему-то на столе, и дорогая, тканная золотыми грифонами хламида, наброшенная на плечи князя, поверх белой полотняной одежды. Сам же князь Ярослав не имел в себе ничего славянского, - это был настоящий половец, невысокий, широкоплечий, узкоглазый; с реденькой черной бородкой и острыми, как стрелы, усами. Босой, поднимаясь на цыпочки, словно бы подкрадываясь к невидимой добыче, с хитрым сверканием в черных глазах, зацепив железной кочергой огромное обугленное полено, которое немилосердно дымило, он прокрадывался куда-то в дальний угол палаты, продвигался не прямо, а зигзагообразно, тащил по белому каменному полу черное полено, прочерчивая кривую своего путешествия, рассеивая вокруг дым и чад.