Павел Загребельный - Вознесение

Тем временем к Сулейману прорвалась его сестра Хатиджа и подняла крик, зачем он оставил ее мужа с войском, бросил его одного на растерзание коварным янычарам, а сам бежал в Стамбул.

- Они сожрут Ибрагима! - рыдала Хатиджа. - Эти ненасытные ваши янычары проглотят все на свете, и моего мужа, моего мужа...

Сулейман хотел все перевести в шутку:

- Если и проглотят, то твой грек сумеет изловчиться и выскользнет через другое отверстие.

- Я знала, знала! - закричала Хатиджа. - Вы давно хотите его смерти! Вы и ваша Хуррем! Я все знаю!

Он прогнал сестру, но вынужден был выслушать валиде. Та была спокойна, как всегда, хотя спокойствие давалось ей нелегко, Сулейман видел это по ее более бледному, чем обычно, лицу и потемневшим, даже страшно было смотреть, красиво очерченным губам. Она пришла жаловаться. Не на кого-то - на него самого, ее сына. За то, что не подпускал ее к себе со времени янычарского бунта. Не советовался. Не сообщал о своих намерениях. Даже о великой победе под Мохачем не написал своей матери. Теперь он терпит такое глумление от Хасеки. Позор для дома Османов! Султан должен быть повелителем гарема. Не он падает к ногам женщины - женщины ползают у его священных стоп!

- Она нездорова, - напомнил Сулейман.

- Нездоровую заменят здоровые. Вы должны позаботиться о себе, сын мой. После такого тяжелого похода. После того, как смерть летала над вашей царственной головой. Придите к юным красавицам, посмотрите на их танцы, послушайте их песни. Не следует так пренебрегать собой и всем вокруг.

Она шептала и шипела, как старая змея. Он отмахивался от ее шипения, а сам наливался раздражением против Роксоланы. Всему есть предел. Ей тяжело, она больна, у нее умер сын, но ведь то и его сын! И ему тоже было тяжело, да и сейчас не легче! Был на краю гибели. Трясина могла засосать его так же, как короля венгров. Разве не имеет он теперь права наслаждаться жизнью?

- Я подумаю, - пообещал он валиде.

Послал узнать о здоровье и настроении Роксоланы, спросить, не хочет ли она его видеть. Она передала: не хочет, ничего не хочет, ничего и никого. Замкнулась в своей ненависти - пусть. Он отплатит тем же.

Пошел вечером в гаремный зал приемов, сидел на белом троне, по бокам - валиде и сестры Хатиджа и Хафиза, смотрел на танцы, слушал песни, потом бродил меж одалисок, вдыхал запах молодых здоровых тел, взял у кизляр-аги прозрачный платочек, опустил его на круглое плечо очаровательной, как всегда, Гульфем. "Пусть принесет мне платок", - велел Ибрагиму.

Больше не ходил к одалискам, но каждую ночь звал к себе в ложницу Гульфем, и та не утерпела, побежала похвалиться своим счастьем к Роксолане.

- О, Хуррем, ты не можешь себе представить, какой султан, какой он!

Уже не называла Роксолану "моя султанша", не обращалась на "вы", тыкала, как последней служанке, и все только Хуррем да Хуррем. А где та прежняя Хуррем, веселая, где та ее веселость, когда она лежит и, может, умирает, а эти здоровущие самки никак не дождутся ее смерти?

- А какие слова знает он! - захлебывалась от восторга Гульфем. - Ты не поверишь никогда! Говорит: "Я хотел бы оттянуть глаза от твоей прелести, а они не хотят, влекутся к тебе, цепями красоты притянутые". Слыхивала ли ты когда-нибудь такое? А о моем теле! "Красота твоего тела, говорит, состязается с луговыми цветами. Цветом нарцисса блистает твое лицо, говорит, розы распускаются на твоих щеках, говорит, фиалками сияют лучи твоих очей, говорит, кудрявые волосы вьются сильнее плюща, говорит. И не женщина, ты, говорит, а огонь в его очищенном виде". Не знаю, чем и угодить, чем отблагодарить за такую ласку его величество!

- Ты же отплачиваешь своим телом, - насилу сдерживая отвращение, тихо проговорила Роксолана.

- Ох, что мое тело! Он сказал: в теле может быть возвышенность, но нет величия. Я хочу величия для него.

- Имеет величие без тебя.

- Но я хочу подарить тоже. Уже договорилась с Коджей Синаном, чтобы он, не разглашая об этом, начал ставить на мои деньги большую джамию в Ускюдаре. Это будет самая прекрасная джамия в Стамбуле. Джамия любви. Я назову ее именем падишаха, не сказав ему. Чтобы было неожиданностью. Что ты скажешь на это, Хуррем? Никто не додумался до такого. Я первая!

- Это благочестиво, - слабо улыбнулась Роксолана. - Да поможет тебе аллах! Но где ты возьмешь столько денег? Ты знаешь, сколько надо на джамию?

- Повелитель щедр безмерно! Он осыпает меня золотом всякий раз. Я буду собирать. Я хочу собрать...

"Хочу собрать" - от этого хотелось расхохотаться. Эта глупая одалиска даже не представляет, какую петлю она набрасывает себе на шею. Где она сможет взять столько денег? Разве что станет султаншей? Но и то понадобились бы целые годы. Ведь сокровищница не открывается даже для султанши.

- Может, я скоро умру, - сказала Роксолана медленно, - но я хотела бы помочь тебе в этом святом деле. Примешь от меня мое приношение на твою джамию?

- О ваше величество! Пусть дарует вам аллах здоровье и радость для очей! Я стану молиться о вас денно и нощно! Вы такая добрая, такая щедрая!

Добрая или щедрая! За деньги и за обещание вскоре умереть можно купить хотя бы неискреннюю почтительность. И снова станут называть тебя султаншей и величеством. Роксолана поглядела вслед Гульфети с грустью и ненавистью. На кого променял ее султан? Здоровая и глупая телка - и больше ничего. Проклятые самцы!

Через несколько дней призвала к себе Кинату. Не видела одалиску давно, но та не изменилась. Такая же веселая, беззаботная, молодая и глупая, как и Гульфем. Белое, сладкое, как халва, тело так и стонало без мужских объятий.

- Слышала о Гульфем, Кината?

- О боже! - всплеснула та руками. - Моя султанша, эта лахудра вознамерилась заменить вас не только в султановой постели, но и на троне! Слыхано ли такое? Похваляется, что падишах будет держать ее возле себя, пока она не принесет ему наследника, наплодит сыновей, как вы, ваше величество! А эта толстозадая ведь бесплодна, как трухлявый пень. Все это знают, знает и она, теперь молится аллаху, чтобы послал плодовитость ее холодному лону, хочет строить мечеть, - а не поможет ведь никто, ничто и никогда. Пусть бы даже вышла за врата Баб и-Хумаюн и припала к ногам бесстыжего деда Химет-деде, что сидит там под чинарой и проделывает мерзкие вещи со всеми стамбульскими девками, которые хотят понести.

- Счастье, когда женщина во всем остается женщиной, правда же, Кината?

- О боже!

- Ты такая же настоящая женщина, Кината, как и я, не то что эта ленивая Гульфем. Правда же?

- О боже, ваше величество!..

- А ты, Кината, хотела бы попасть на священное ложе?

- Я? О боже! Моя султанша! Кто же в гареме не хотел бы? Но как, как? Об этом даже страшно и подумать...

- А если я подумаю за тебя?