Павел Загребельный - Вознесение

Маленькую Настасю продавали в Кафе на невольничьем рынке нагой. Так она и чувствовала себя после того - лишенной не только одежды, но и всего человеческого. Не везла с собой за море ни дома, ни земли, ни неба, ни трав и цветов, даже Чертову гору рогатинскую не прихватила. Покинутая богом и людьми - крапива у дороги, чертополох с острыми колючками, хищный зверь с ядовитыми когтями, - очутилась среди таких же, как и она, вырванных из отчизны, оторванных от рода своего, брошенных в клетку, никаких надежд, никаких связей, никакой меры для них, а человек ведь измеряется не только собственной сущностью, но и окружением, всем производным от времени, места, происхождения. От прошлого не осталось даже ее собственного имени. Только в снах являлась перед ней рогатинская гора, отцова церковь, и дом родной за ольшаником, и мамуся на пороге, и золотые облака над нею, и рыдания, рыдания... Суровости и мрачности мира, в который попала, ничем не могла одолеть, кроме притворной (но ведь и естественной для нее!) веселости, которою удобно было прикрывать свою растерянность и смятение. Кто бы поверил, что она спасается смехом и песней, что вырвется из униженности, из рабства, собственно, из небытия? Род людской прекрасен. Она докажет это даже врагам. Пусть познают это чудо и пусть содрогнутся их сердца от удивления и восхищения ею.

Безмерное горе и безнадежность одних ломают навсегда, для других неожиданно становятся дорогой к вершинам духа. Когда Хуррем убедилась, что люди и бог оставили ее, что мир бросил ее на произвол судьбы и она предоставлена лишь собственным силам, в ней неожиданно для нее самой открылась такая неукротимая сила духа, такие неведомые ей самой возможности ума, что она даже испугалась. Может, так же пугала она своих гаремных стражей и самое валиде, зато султана удивила и восхитила так, что он не мог уже оторваться от созерцания этой удивительной девушки, в которой вмещалось столько неожиданностей, столько щедрых знаний и дарований, что казалось бы, их не в состоянии была выдержать человеческая природа!

Те два месяца гнилой стамбульской зимы, два месяца их неразлучности, Хуррем была еще и ученицей султана. С ненастырной настойчивостью Сулейман отучал Хуррем от грубых песенок, бережно вводя ее в храм истинной высокой поэзии, где царил дух утонченности, где от простонародного каба тюркче остался разве лишь вспомогательный глагол, зато господствовали слова персидские и арабские, где целые строфы газелей можно было читать, зная скрытый поэтический ключ, попеременно то по-персидски, то по-арабски, то по-турецки. Он читал ей газели Ахмеда Паши, Исы Неджати, знаменитую "Мюреббу" Исы Месцехи, и она мгновенно схватывала не только суть, но и высокие тонкости поэзии, память у нее была цепкая, как глициния, Хуррем могла повторять целые газели вслед за Сулейманом, а то вдруг неожиданно, через несколько дней, когда он уже и забывал, что читал ей, вспоминала из Ахмеда Паши: "Приди, но не войди в шатер соперника, ибо ты ведь знаешь, что там, где собака, - ангел не пройдет, о друг мой..."

Или же мило переиначивала стихи Джелаледдина Руми: "Если уж и вспоминаю о ком-то, то вспоминаю лишь тебя. Если уж раскрываю уста, то лишь затем, чтобы рассказать о тебе. Если мне хорошо, то причиной этого лишь ты. Если мне захотелось слукавить, то что поделаешь, этому научил меня ты".

Эта маленькая гяурка, упрямо не снимавшая свой золотой крестик с шеи (султану было приятно это упорство), отважилась даже начать богословский спор со своим повелителем.

- Ваше величество услаждает мой слух прекрасной поэзией, - говорила она, - и еще ваше величество рассказывает рабе своей, как великодушны были султаны к поэтам, милуя и щедро осыпая наградами даже самых легкомысленных из них - и за что же? - за слова, только за слова, и более ни за что! А между тем сам пророк ненавидел поэтов, о чем сказано в Коране: "Они извергают подслушанное, но большинство их лжецы. И поэты - за ними следуют заблудшие. Разве ты не видишь, что они по всем долинам бродят и что они говорят то, чего не делают..." Как это согласовать и можно ли вообще согласовать?

- Ох, маленькая гяурка, - снисходительно вздыхал султан, поглаживая ее по щеке, - у тебя не хватило терпения прочитать дальше. А дальше в Книге написано: "...Кроме тех, которые уверовали, и творят добрые дела, и поминают аллаха много". Еще ты не знаешь хадиса [62] Х а д и с - пересказы высказываний и деяний Магомета. , который передает слова пророка: "Почему бы тем, кто защищает аллахова посланника с оружием в руках, не защищать его также и своим словом?" Пророк давал повеления своим ансарам [63] А н с а р - сторонник, последователь пророка Магомета. убивать каждого из поэтов, высмеивающих его учение, но милостиво относился к тем, кто прославлял его, и даже тех, кто писал оскорбительные слова, но затем покаялся. Такова история поэта Каба ибн Зухайра, который заслужил смерть за свое злое стихотворение против пророка и был даже ранен в столкновении с правоверными, но впоследствии свет ислама пролился и на него. Он сочинил большую поэму в честь пророка, явился на утреннюю молитву в мединскую мечеть и там стал читать перед посланником свое произведение, и когда дошел до слов: "посланник - это сверкающий меч из индийской стали, обнаженный самим аллахом", - растроганный Магомет накинул на плечи поэта собственный плащ, после чего эта поэма так и называется "Аль-Бурда" "Плащ". И в этой поэме есть слова, написанные словно бы о тебе, Хуррем. Вот они: "Когда она улыбается, показываются ее влажные от слюны передние зубки, точно они - источник сладкого вина, к которому приятно припасть дважды, вина, смешанного с холодной чистой водой, взятой из змеившегося в долине потока, над которым летят северные ветры".

Я скажу тебе: "О моя госпожа, ты измучила меня!"

Она ответила: "О боже! Мучь тогда и ты меня!"

Через два месяца Хуррем несмело сказала султану, что она ждет ребенка. Растроганность его была столь безмерна, что он неожиданно даже для самого себя стал читать ей в полузабытьи стихи древних суфийских поэтов Джелаледдина Руми и Юнуса Эмре, и вся ночь у них прошла в стонах блаженства, в радости, в приглушенном звучании таинственных слов о слиянии человеческих душ друг с другом и с высшей сущностью.

В счастливый миг мы сидели с тобой - ты и я,

Две формы и два лица - с душой одной, - ты и я.

Дерев полутень и пение птиц дарили бессмертием нас,

В ту пору, как в сад мы спустились немой - ты и я.

Восходят на небе звезды, чтоб нас озирать,

Появимся мы им прекрасною луной - ты и я.

Нас двух уже нет, в экстазе в тот миг мы слились,

Толпе суеверной и злой ненавистны - ты и я.

В эту ночь султан хотел быть особенно великодушным. Может, сожалел, что поздняя ночь, и не может он немедленно проявить все величие своего великодушия к Хуррем и вынужден ждать утра, чтобы сообщить валиде и кизляр-аге, сообщить всему гарему, всему Стамбулу и всему миру, как дорога ему эта маленькая девочка, от которой он теперь ждет сына, наследника и которую он сделает султаншей, царицей своей души и царицей всех душ его империи, но до утра было еще далеко, до сына - еще дальше, поэтому он должен был довольствоваться одними словами, и он щедро лил их из неисчерпаемых источников своей памяти, с которой пока еще не могла состязаться даже цепкая, как глициния, память Хуррем: "Все равно приходи, все равно будь той, какая ты есть, если хочешь - будь неверной, огнепоклонницей, идолопоклонницей, если хочешь - будь хоть тысячу раз раскаявшейся, если хочешь - будь сто раз нарушительницей раскаяния, эти врата не врата безнадежности, какая ты есть, такой и приходи".