Петр Краснов - Единая-неделимая

«Культурные опустошения, — значилось в манифесте, — экономический упадок, политическая реакция — таковы благословенные плоды этой ужасающей резни народов. Так война раскрывает подлинную сущность новейшего капитализма, который стал несовместимым не только с интересами народных масс, не только с потребностями исторического развития, но и с элементарнейшими условиями человеческого общежития…»

Андрею Андреевичу казалось, что перед ним открылась Америка, хотя в любой военной истории, в книгах профессора Сухотина, характеризующих войну, он нашел бы те же самые мысли, но выраженные более сильно, ярко и доказательно. Но Андрей Андреевич мало читал историю.

Из глубокого нашего невежества, из презрения нашей интеллигенции к изучению прошлого рождалась наша революция, но Андрею Андреевичу казалось, что она шла от каких-то особых, гениально умных людей.

«Правящие силы капиталистического общества, в руках которых покоились судьбы народов, — монархические, как и республиканские правительства, тайная дипломатия, могущественные предпринимательские организации, буржуазные партии, капиталистическая пресса, церковь, — они все несут на себе всю тяжесть ответственности за эту войну, которая возникла из питающего их и ими охраняемого общественного порядка и ведется во имя их интересов»…

Дальше шло обращение к рабочим.

«Рабочие!

Эксплуатируемых, бесправных, униженных — вас при возникновении войны, когда нужно было посылать вас на бойню, навстречу смерти, называли товарищами и братьями. А теперь, когда милитаризм вас увечит, терзает, унижает и губит, правящие требуют от вас отказа от ваших интересов, ваших целей, ваших идеалов, словом, рабского подчинения так называемому национальному единству. Вас лишают возможности выражать ваши взгляды, ваши чувства, вашу скорбь, вам не дают выдвигать ваши требования и отстаивать их. Пресса подавлена, политические права и свобода растоптаны ногами, — военная диктатура правит бронированным кулаком».

Андрей Андреевич наблюдал, как мечтательная интеллигенция, пятьдесят лет тому назад творившая кумир из мужика, творила теперь новый кумир из рабочего. Она в рабочем видела существо, руководимое высшими целями. Но в партии большевиков он почувствовал иной взгляд на рабочего. Рабочие — это только грубая сила, которую надо использовать для своей цели, а цель эта — классовая война.

Ленин его восхитил. Договориться с Германским императорским правительством, получить от него деньги, притвориться пацифистом, пропеть гимн рабочему, разжалобить его, а потом сказать:

«…борьба за свободу, за братство народов, за социализм. Необходимо начать борьбу за мир без аннексий и контрибуций. Такой мир возможен только при осуждении всяких помыслов о насилии над правами и свободами народов. Занятие целых стран или их отдельных частей не должно вести к их насильственному присоединению. Никаких аннексий, ни открытых, ни срытых, никаких насильственных экономических присоединений, которые вследствие неизбежно связанного с ними политического бесправия носят еще более невыносимый характер! Самоопределение наше должно быть непоколебимой основой национальных отношений»…

Манифест заканчивался призывом к пролетариям:

«Рабочие и работницы! Матери и отцы! Вдовы и сироты! Раненые и искалеченные! Ко всем вам, кто страдает от войны и через войну, ко всем вам мы взываем через границы, через дымящиеся поля битв, через разрушенные города и деревни: пролетарии всех стран соединяйтесь!..»

Этот манифест был написан в сентябре 1915 года и подписан в первую очередь немцами: Георгом Ледебуром и Адольфом Гофманом, потом французами: Бурдероном и Маргеймом, итальянцами: Модильяни и Лацари и за ними русскими: Лениным, Аксельродом и Бобровым, поляками: Лапинским, Барским и Ганецким, румыном Раковским, болгарином Коларовым, шведами и норвежцами: Хеглундом и Туре-Нермапом, голландцем Роландс-Гольстом и швейцарцами: Гриммом и Кэном…

Целых два года с тех пор Андрей Андреевич спрашивал себя, придет ли тот день, когда творцы этого манифеста ступят на Русскую землю. Спрашивал и не мог ответить. Порою он считал их появление в Петербурге невозможным. Они были из бездны. Они были от смерти. Но неужели смерть победит? Андрей Андреевич вспоминал свои посещения покойницкой, запах тления и вид работы смерти и сравнивал все это с цветущими детишками, спешившими в гимназию. Кто кого победит? Но Андрей Андреевич устал от своих вечно двоящихся мыслей, и ему хотелось лишь одного: чтобы кто-нибудь победил. Он готов был идти за любым победителем.

Хотя бы победителем была смерть!

В мартовской революции 1917 года он уже чувствовал запах трупного разложения. Чем больше развивалась она, тем больше он думал, что теперь возможна победа смерти. Возможен стал, наконец, и приезд людей, звавших в бездну. Их час пришел.

3 апреля 1917 года Андрей Андреевич получил сообщение от партии, что вечером по Финляндской дороге прибывает сам товарищ Ленин. Андрей Андреевичу прислали пропуск в парадные императорские комнаты вокзала.

Был теплый, ясный, весенний вечер. Камни мостовых блестели и, когда солнце спускалось за клиникой Виллье, ясные северные сумерки клали красивую задумчивость на полноводную Неву и на уходящие дали набережных и дворцов. Красным огнем горели стекла их верхних покоев.

Андрей Андреевич шел пешком через Литейный мост. Толпы рабочих стремились туда же.

— Ленин привез мир, — говорили в толпе.

— Теперь шабаш! Повоевали и будет!

Лица были радостны и счастливы. Андрей Андреевич думал: «Как странно! Пять месяцев назад это самое стремление к миру было поставлено в основу клеветы на царицу, как самое страшное обвинение. Из-за этого писали на нее пасквили и сейчас держат ее под многими караулами в Царском Селе. А вот теперь идут встречать Ленина как миротворца».

Рабочие, одни нестройными кучами, другие подобием воинских колонн с алыми знаменами, шли на площадь перед вокзалом. Все были украшены красными бантами.

Строем прошли воинские части с офицерами, с красными флагами и с музыкой.

Ведь они тоже знали, что Ленин изменник и шпион, а вот шли не арестовывать его, не судить полевым судом, а встречать и приветствовать.

Эта дикая уродливость мысли, это попрание здравого смысла нравились Андрею Андреевичу. Это все говорило ему, что теперь подходят времена, когда из двух сил, сражающихся над миром, одна решительно гнется, а другая должна решительно победить.

У парадного подъезда вокзала с его полированными дубовыми дверями был разостлан красный ковер, и вместо жандармов и околодочных стояли распорядители в черных пиджаках и в черных рубашках с большими красными бантами. Они пропускали приглашенных по билетам. Кругом, цепью, взявшись за руки, протянулись рабочие и никого не пропускали к подъезду. В толпе была такая же напряженность и благоговение, какие Андрей Андреевич раньше наблюдал при проезде Высочайших Особ. Публика не была серая. Были дамы, были приготовлены цветы — алые тюльпаны и нежная, белая оранжерейная сирень.