Петр Краснов - Единая-неделимая

Только, раз, в марте пришла телеграмма с оказией, подписанная Сиверсом: «Почему у вас не было расстрелов? Расстрелы необходимы». По поводу этой телеграммы был собран комитет. Сначала решили расстрелять десять казаков-стариков, которым больше восьмидесяти лет, и священника отца Никодима.

— Им все одно жить недолго осталось.

— Эх, хлопот много… Опять же мстить казаки не стали б.

После долгих ночных споров решили прикончить покамест одного отца Никодима.

Долго и не без некоторого смакования обсуждали вопрос, как прикончить. Были самые дикие предложения. Четвертовать… сжечь живьем… привязать, к хвосту лошадям и пустить в степь… сбросить с колокольни… расстрелять… всенародно повесить…

Каждый способ обсуждался: прикидывали, как сделать, кто приведет в исполнение. Указывали обыкновенно третьих лиц.

— Семен исполнившему что. Он привычный. Как тогда кадета-то ножиком полоснул.

— Этой какой Семен-то?

— Да кузнец.

— Ку-узнец… Этот может. А ты сам?

— Я что ж. Я от народной воли не отказываюсь. Только крепок он. Одному не управиться.

— Это с попом-то?

— Ну да.

Приговор уже готов был состояться и были люди, желающие идти осуществить народную волю, когда раздался мрачный бас комиссара Сидорова.

— А за что его собственно казнить?

— За что?.. за что?..

И никто не нашелся сказать, за что.

Решили послать «в центр» телеграмму: «на N 3789. К расстрелам приступаем. Настроение неопределенное. Присылайте агитаторов и матросов».

Настроение же было определенное: «Весною плевать на все и расходиться по домам. Надоело. Все одно толку не будет».

Это настроение усиливалось слухами о немцах. Слухи были неприятные. Одни говорили, что немцы идут восстановлять Николая Второго на престоле и жестоко мстят за офицеров и помещиков.

— Он, немец-то, не то что наш. С им не разговоришь. Он цыкнет, — тут только успевай.

— Я повидал, в Киев ездимши. Р-р-раус! И никаких. Вот он, немец-то.

Другие говорили, что советская власть решила драться против немцев, так как этого, мол, требуют союзники.

— Как же, братики, теперя драться, да еще с немцем? Драться никак невозможно. Никаких тебе тут окопов, ни проволочных заграждениев, ничего нету. Ружья поржавели. Какая тут война? Опять же без офицеров никак невозможно, чтобы воевать!

— Сказывали, мир без аннексиев и контрибуциев, а на поверку вон оно как обернулось.

— Немцы в Киеве честь отдавать офицерам заставили, а ты с ими драться!

Когда в комитет пришли доносчики сообщить, что казаки что-то замышляют, Нечипоренко и Сидоров собрали митинг.

После их речей было сказано:

— Казаков определенно не боимся. У них ничего и нет. Ни ружья, ни пулемета, а у нас шестнадцать орудиев.

Было решено: пушки зарядить шрапнелями с установкой на картечь. На казачью половину без оружия и поодиночке не ходить, по ночам усилить караулы.

Солдаты целыми днями сидели на рундуках возле хат, грелись на солнце, ждали новостей, играли в карты и лениво ругались между собою. Было только одно, что пробуждало их от лени. Это, когда внизу над ручкой, в душистой тополевой леваде горнист на ржавом хриплом горне играл трескучий сигнал:

Над рекою, на утоптанной полянке дымили густым пахучим паром открытые котлы походных кухонь. Звенели черпаками кашевары, размешивая наваристые щи, артельщики резали серые порции, а кругом длинными очередями стояли солдаты с медными, давно не чищенными котелками.

Скоро вся левада наполнялась мирно сидящими на земле людьми, слышались короткие сытые голоса, икание и мерное жевание, и в эти минуты большевицкая солдатня напоминала стадо скота, вышедшее на пастбище.

Приносили обед и к караулу. Часовой клал шашку подле себя, опускался на землю и, достав из-за голенища серебряную ложку с графской короной, взятую при каком-то обыске в Тифлисе, медленно помешивал щи, круто солил кусок холодного мяса — порцию и начинал с аппетитом есть.

В эти минуты забывались тоска и злоба, и круглые глаза устремлялись к небу и смотрели с блаженным неведением добра и зла, как смотрит в небо ребенок, лежащий в колыбели.

Обед был в самом разгаре. Иные солдаты, что попроворнее и пожадней, шли с котелками к кухням за второй порцией. Другие ели медленно, растирая челюстями хорошо упревшую бледно-желтую пшенную кашу и обмениваясь короткими замечаниями.

— Хороша каша, да не наша. По мне лучше грешной не быват.

— Тут скрозь пшено.

— Курям рази кормить? Ни скуса настоящего, ни духу.

— А сытит.

— Пузо набьешь, спать хотится.

— И хлеб у их не наш. Белый, быдто ситник.

— Пшенисный.

— А гладкий народ.

— Он с того гладок, что покушал, да и на бок.

— Ленивый народ.

— А живут богато.

— Энто растрясем.

— О прошлой неделе с хронту остатки пришли. Дед привел, седой. Ни крестов, ни погонов не снял.

— Энти обычаи заказать надо.

— Вот искали, кого расстрелять. Его и расстрелять.

— Как же! Погоны… За это и расстрелять мало.

— Себя показывает. Народную власть не уважает.

— Надоть заставить.

— Погоди, отдохнем и управимся.

— Ишь какой! Погоны! Может, у его и пулеметы запрятаны.

— Беспременно так. Хитрущий старик.

— Чивой-то. Быдто вдарило в колокол?

— Нет. Показалось… Не посмеют. За это, сам знаешь, как ответить можно… На расстрел.

— Оченно даже просто.

Чистый медный звук раздался над левадой, задрожал и поплыл над степью, точно парус надутый понесся по синим просторам, колеблясь, дрожа и замирая вдали. На минуту все солдатское стадо насторожилось, задумалось и подняло головы, недоумевая.

Нет… Так, гляди, померещилось. Один удар… Может, озорник какой камнем в колокол кинул.

В знойном воздухе была тишина. Там, где кончался кустарник, стояли пушки, задрав кверху дула, точно вынюхивали что-то в воздухе тонкими носами. Часовой, покончив обедать, взял шашку и ходил вдоль орудия, приглядываясь к крутому обрыву оврага, за которым начиналась степь. Голубое, без облака небо нависло над степью. Оно было бледно и широкими просторами уходило вправо, где балка полого поднималась к степи. Там, неподвижные, стояли серые, замшелые ветряки с оборванной парусиной крыльев на частом, точно лестница, переплете.

Вдруг оттуда донесся протяжный казачий гик, а за ним дружное, но негромкое «ура»! И в то же мгновение все края оврага наполнились пешими и конными людьми, стремительно бежавшими и скакавшими к речке и к пушкам.

Кто был в папахе — у того вдоль курпея была нашита узкая полотняная полоса, кто в фуражке — у того околыш был затянут белым холстом. Нагнув свежеоструганные светлые пики, неслись они редкою лавою на солдат.