Петр Краснов - Единая-неделимая

— Ну, кто? — спросил Андрей Андреевич и почувствовал, как опять холодная струя пробежала по его спине и охватила ноги.

— Дьявол!

— Ну, и хватили. Как размахнулись! Вам бы, кажется, давно пора знать: ни Бога, ни черта…

— А откуда ложь? — резко выкрикнул Ершов.

— Ну, какая там ложь, — мягко сказал Андрей Андреевич. — Это вам только так кажется. Нервы гуляют. Вам бы, как и другим, к кокаину надо обратиться. Не выдерживаете вы все.

— Нет, не какая там ложь, а настоящая ложь. Нам вот говорили: кончим воевать с белогвардейцами, покорим всех, тогда попразднуем. А разве это праздник? Это бардак самого последнего разбора, а не праздник. Я как глянул нынче на вензеля в Александровском саду, сразу подумал. Бывало, царский вензель горит: Н. и А. Каждому понятно: Николай и Александра. Царь и Царица. А тут — Ры-сы-фы-сы-ры! Чтоб им!.. Блеску много, а радости нету. Голая баба на лебеде! Тьфу! Пропади они пропадом! Прежде на ярмарке разве бы кто позволил так себя девкам вести? Дури на своем месте, а чтоб на улице, нет такого позволения!

— По уряднику и городовому соскучились? — насмешливо сказал Андрей Андреевич.

— Не больно и соскучишься. А милиционеры? А чины особого назначения? А чекисты?.. Не те же урядники, городовые и жандармы? Только во сто раз хуже.

Андрей Андреевич заглянул сбоку на Ершова. Кто его подменил? Андрей Андреевич чувствовал, как тяжелое раздражение накипало в Ершове. В нем шла какая-то сложная и мучительная работа. Ее нужно было во что бы то ни стало остановить.

«Силен-то ты силен, — подумал он про Ершова. — Да только и я не слаб. Ломал тебя не раз, сломаю и теперь».

Андрей Андреевич внутренне подобрался, еще раз посмотрел на Ершова, блеснул глазами через очки и сказал:

— Ну, вот что! Пошутили и довольно. Наша дорога ясная. Отречемся от старого мира. Кто был ничем — тот станет всем. Были вы, товарищ, ничем и стали всем. Чего еще вам? Жизнь и смерть в ваших руках.

— Только смерть!

— Пустое…

— Нет, не пустое. Верно сказано: «Ваш отец дьявол, и вы хотите исполнять его похоти, а он человекоубийца от начала и отец лжи!»

— Ну, довольно, товарищ! Вы говорите глупости. Идемте назад.

— Куда?

— Ну, хоть в клуб пойдем.

— Чего я там не видал? Речи об счастье народа да о победе пролетариата?.. Пьяные краскомы… грязные девки… да жидовская похвальба… Даешь Варшаву!.. А где она Варшава? Едва ноги унесли, как империалисты на нас нажали… Нет, идите уж теперь вы со мной.

— Куда же еще?.. Мы и так за город пришли.

— А вот куда поведу. Я вам еще свою сказку не досказал… Во мне, может, сегодня то происходит, что с человеком раз во всю жизнь бывает.

— Нет, право, прогулялись и будет, — нерешительно сказал Андрей Андреевич. — Я устал, и в гору тяжело идти.

— Ничего, потом отдохнете, — сказал сквозь зубы Ершов и круто взял под локоть Андрея Андреевича. — Я вам помогу, товарищ.

Они поднялись на холм. Над крутым и грязным обрывом глубокого байзана виднелось вдали высокое, темное и унылое здание тюрьмы. Луна заходила за степь и красным своим широким диском гляделась из-за кирпичных тюремных стен. Она отражалась в стеклах верхних этажей, и казалось, что в тюрьме горит таинственный свет. Пусто было кругом. Далеко за байзаном едва намечались темные постройки старых казарм местной команды. Из байзана, куда свозили из города в бочках нечистоты, несло сыростью, помойною ямой и тошным смрадом. Жутка была его темная глубина.

Ершов вел своего спутника с собой, крепко держа его под руку. Холодная злоба на Андрея Андреевича накипала в его сердце. В эту минуту он был для него один виновником той леденящей скуки, что охватила все его существо.

«Переменили! — думал он. — Хорошо переменили! Ни царя, ни пана. Только на место их — хам да жид. И я им служу! Нет, уж теперь не они переменят, а я по-своему переменю».

— Куда вы меня ведете? — раздраженно спросил Андрей Андреевич.

— А в тюрьму. К панычу Морозову. Пойдем и освободим его на полную, значит, волю. А там повезем его в Петербург, прямо к Марье Семёновне, да и поженим их… Не по-советскому, а по-церковному. Марья-то Семеновна, я знаю, без ума его любит. И он ее полюбит. Ее нельзя не полюбить.

— Вам, значит, мало вашей двоюродной сестры Евгении, вам захотелось и невесту вашу на барскую постель уложить?

— А ты зубы не заговаривай! Лучше хороший человек возьмет, чем, как теперь, разная гнилая сволочь всех девок будет портить.

— Перестаньте хамить! — гневно крикни Андрей Андреевич и попытался освободиться из железных клещей державшей его руки Ершова.

— Не попугаешь!.. Мне все одно терять нечего. Ежели я теперь на своем поставлю, так после и все по-моему будет! По-народному! По-крестьянскому!

— Да вы с ума спятили!

— Напротив того. Я очнулся и понимать стал, кто и куда меня тянет.

— Вы забываетесь! Помните, что я член/Исполкома. Я видный партийный работники. А вы… начдив из пролетариев!.. Птица неважная… Я вас так согну!.. — вырывался из рук Ершова Андрей Андреевич.

— Хоть сам дьявол! И на дьявола управа найдется.

— Пустите меня… Сейчас же пустите!

— Пустите? А вы читали в Евангелии: «Созижду церковь Мою и врата адовы не одолеют ю?»

— Отстаньте вы со своим Евангелием!

— Нет, постой! Ты думаешь, врата адовы одолели?..

— Товарищ Ершов!.. Сию же секунду пустите меня.

— Не ершись!.. Довольно вы, очкастые, нами командовали!

— Ершов! Вы дорого заплатите за это!

— Молчи, сопляк! Плюнуть тобой и растереть. Дьявол такими, как ты, плюнул на землю, а вы и растеклись, всю землю запоганили. У, мразь проклятая!

Голос Ершова звучал негромко и глуховато, и это было особенно страшно.

Мелкая дрожь прошла по телу Андрея Андреевича. Он взглянул на небо, и оно показалось ему нависшим, как тяжелое полотно, потемневшим и тусклым.

«Кикнуть придется, в ящик сыграть», — со странною грубостью отпечаталось в уме Андрея Андреевича, и он почувствовал, как сразу похолодели его ноги. Ему показалось, что Ершов взялся за револьвер… «Где же оно, темное и сильное, что помогало раньше?» — пронеслось в его мозгу. Вдруг он весь сжался от мучительной мысли: «А вдруг Тот, Другой сильнее и вратам адовым не одолеть Его?»

Они стояли над оврагом. За оврагом горел в красном зареве иллюминационных огней Новочеркасск, и оттуда доносился нестройный рокот ночного торжества. Тревожные, багряные отсветы лежали на небе. Влево от них парчовым пологом простерся тихий и широкий разлив Дона, и оттуда веяло миром и глубоким покоем.

Ершов стоял, прямой, высокий, сильный и красивый. Он положил тяжелую руку на плечо Андрея Андреевича, и Андрей Андреевич был рядом с ним таким маленьким и щуплым в своей черной фуражке комиссара и шведской куртке. Кривые ноги в обмотках — надломанные спички — были смешны и жалки.