Петр Краснов - Единая-неделимая

Димитрий стоял у ворот. Ему тогда было двенадцать лет. Все поражало его великолепием картины, и он не спускал с нее глаз. Он видел, как на крыльцо вышли пан, пани и тот самый паныч, с которым была неприятная встреча в саду. Пан помог пани сесть на рыжую лошадь и сел сам, легко перенеся в седло свое полнеющее тело. Паныч вскочил на маленького киргиза и лихо проскакал по двору к Винодею.

— Винодей, — крикнул он хозяйским голосом, — с Ореховой начнет, а?

— Там видно будет, — хмуро, храня охотничью тайну, сказал Винодей.

— А назьми и сурчины (Лисьи норы), Винодей, забили?

— Усе ночью обошли. Теперь ей никуда не податься.

— Значит, будет лиса! Мальчик поскакал к амазонке.

— Мама! Мама! Лисицы будут! Винодей назьми ночью забил, а там, я знаю, лисовин с лисою жил.

— Готовы, что ль? — барским басом спросил Морозов.

— Готовы, ваше превосходительство, — ответили Винодей и Иоська, снимая шапки.

Морозов принял от хлопца сворку со скулившими борзыми, надел через плечо, намотал конец на руку, снял шапку и перекрестился.

Его примеру последовали Винодей и Иоська.

— Ну, ни пуха, ни пера! В час добрый!.. Антоныч, — обратился он к повару, — полудничать будем на меловом овраге у Криницы. Знаешь?

— Знаю, ваше превосходительство.

— Бегунки туда подашь для генеральши.

Кучер Аким, подававший собак Морозовой, откликнулся:

— Понимаю. Шарика запряжем.

— Валяй хоть и Шарика.

Морозов попустил повод вишневому жеребцу и широким проездом, колыхая полное тело, поехал впереди всех к воротам. За ним Морозова, паныч, Винодей и Иоська с гончими.

Димитрий бросился за ними. Охотники ехали шагом, но у лошадей был такой широкий ход, что Димитрию приходилось бежать, чтобы поспевать за охотой.

Обогнули высокие сараи хлебных складов, проехали мимо кошар, где пряно пахло овечьим стойбищем, поднялись по узкой и пыльной дороге из балки и выехали в степь.

— Эге! Вон и Святослав Михалыч доспевает, — сказал Морозов.

От хутора Кошкина, просторною рысью на могучем коне, ехал казачий полковник в белом кителе и лихо надетой на седеющие кудри белой фуражке. Две борзые — большой красный густопсовый (Густопсовая — длинношерстная борзая) кобель и серая хортая (Хортая — гладкошерстная борзая) английская сука — рыскали подле его лошади. Немного поодаль от него на толстом станичном приплодке (Приплодок — здесь, молодая лошадь из станичного табуна) волчьим наметом скакал казак с крупным и красным лицом и маленьким носом картошкой. Худая собака пестрого окраса и неопределенной породы бежала подле его лошади без сворки, поглядывая на своего хозяина.

— Николай Кискенкиныч, — крикнул фамильярно Винодей, — и Тебеньков убрался. Своего мериканского Рамзая в проминаж на охоту взял.

— Ах, Тебеньков, Тебеньков!.. Ты, Barbe, непременно должна с ним познакомиться. Это замечательный человек. Ископаемый какой-то.

Степь сверкала умирающими красками золотой осени. Ни облачка не было в небе. Тихо плыли паутинки и подымались вверх, незримым гонимые течением. Гулко стучали по чернозему копыта скачущего Тебенькова, и красиво, не колыхаясь, точно плывя над бурьянами, где едко пахло полынью, подкатил казачий полковник.

Была маленькая остановка, и Димитрий догнал охоту. Совещались, кому куда становиться, и давали указание Винодею.

— Да знаю! — упрямо говорил Винодей. Он не слушал пана, имея свой план, и, когда пан кончил, сказал наставительно:

— Вы вот что, Николай Кискенкиныч. Значит — вы с пани станьте у Петрова отвержка, пани об левую руку, вы о правую. Молодой паныч, нехай, проедет к самой пятке, а у низу Тебеньков со Святославом Михалычем придержат. Так разве не ладно будет?

— Ладно… — сказал Морозов.

— Стратег, — улыбаясь, сказал казачий полковник.

— Пошли, что ль? — спросил Тебеньков.

— Да… Набрасывай, Винодей! Мы мигом доскачем.

— А успеете? Не запоздаете?

— Набрасывай! — весело-гневно приказал Морозов и поскакал с амазонкой по ровной степи.

Степь разрезалась широкою расселиной овражистой балки, где земля треснула, пробилась глубокою морщиной и зеленым потоком кустарника сбежала вниз. Внизу была равнина, и золотые просторы скошенных хлебов и коричнево-зеленая полоса целины уходили в бесконечность.

Димитрий остановился у начала балки, где торчал робкий кривой боярышник, обвитый черной от сочных ягод ежевикой.

Вся охота была видна отсюда. Зеленая, курчавая балка расширяющимся совком спускалась в степь. Оба ее пристена, то пологих, поросших дубняком и орешиной, то крутых, запутанных серо-зеленым терновником и темной ежевикой, проваливались вниз и уходили к широкой равнине. Охотники с собаками окружили балку. Димитрий видел белую рубашку и синий кафтанчик Сергея Николаевича, державшего половую (Половая — бледно-желтого окраса) борзую, видел черную амазонку Морозовой и самого Морозова, слезшего с лошади и раскуривавшего трубку.

Подле Димитрия Винодей размыкал гончих. Иоська щелкал бичом и орал:

— В стаю, в стаю!!

Иоська был важен, сосредоточен на собаках и в своем величии и красоте зеленого кафтанчика с алым кушаком и высоких наборных сапогах не замечал босого Димитрия в белой рубашке.

— Стой! Стоять! В стаю! У, язви вас! Молоденькие! — грубым басом кричал он.

Винодей сел на лошадь, тронул ее в овраг, подсвистывая гончим, и собаки, — опустив головы, стали скрываться в кустах.

— Поди по лесу, собачки! — ласково говорил, все подсвистывая, Винодей и скрылся в глубине балки.

Иоська поскакал с правого берега обрыва.

— Шукай его, шукай! А-та-та-та… — слышался из оврага голос Винодея.

— Разбуди, разбуди его, миленький! — вторил ему Иоська.

В чаще, прорезанной узкой тропинкой, вдруг появлялась желто-черная спина собаки, и видно было ее задранный кверху гон (Гон — здесь, хвост) в репьях. Она бежала, опустив голову причуивая и чего-то ища, сворачивала с тропинки и исчезала в порослях. Пропитанные солнцем зеленые пятна балки жили и шевелились, тая в себе чью-то сложную драму. Димитрий понимал эту драму. Она его волновала, и он следил за нею, идя по верху балки.

Вдруг Иоська оглядел шумовую лисицу. Незаметно появилась она на опушке, остановилась и скрылась в кустах. Димитрию почудилось в ее появлении что-то таинственное.

— Береги! — крикнул Иоська и поскакал вдоль кустов. И снова стало тихо. Чуть слышны были голоса, и в солнечном пригреве стыла напряженная в своем внимании к балке степь. Сердце Димитрия шибко билось. Он и хотел, чтобы вышла лиса, и ему жалко было ее, и все больше усиливалось волнение от сложной драмы лисьей травли, где принимало участие столько людей, лошадей и различных собак и, казалось, сама природа следила за тем, что делалось в кустах.