Петр Краснов - Единая-неделимая

— Сережа, — еще издали «кричал Морозову Перфильев.

Маслилась его борода над распахнутым пальто.

— Идем!.. Выставляй шампитра!

Героем дня, кумиром женщин и толпы шел по манежу Морозов. Вицмундир, талия в рюмочку, ноги в рейтузах, стик под мышкой, фуражка на бровь. Он искал Варвару Павловну Сеян, а сам думал о Нине Белянкиной.

«Экая подлая женщина! Вот мстительное существо! Я из-за нее разбиться мог, как разбился этот несчастный Савелов. Придется порвать с ней. А удобно было… По субботам… «Голубка моя, умчимся в края»… Мягкая, чистенькая… А злая… злая и ревнивая…»

На повороте манежа, где играла музыка, перед ним вытянулся красавец штаб-трубач.

— Здравствуйте, Ершов!

— Здравия желаю, ваше благородие. Имею честь поздравить с призом! Наша лошадка взяла!

— Наша? — спросил Морозов, не сразу поняв, о чем говорит Ершов.

— Так точно. С наших мест. Я на заводе был, как она родилась.

И оба покраснели. Вспомнили то жгучее и стыдное, что было в ночь рождения Русалки. Первый справился Морозов.

— Скоро и вы состязаться будете, Ершов?

— Испытание уже было вчерашний день.

— И что же?

— Солистом играть буду, ваше благородие.

— Поздравляю… Боитесь?

— Ничего. Справлюсь. Густав Эдмундович очень одобряли игру.

— Ну, давай Бог!

— Покорно благодарю.

Когда Морозов отходил, у него было чувство, что все то, что было на заводе, теперь прощено через Русалку, через приз, им взятый через гордость Ершова полком и мундиром. «Понимает же Ершов, какой я молодчик!.. Да кто Богу не грешен?!»

— Хороший офицер поручик Морозов? — спросил баритонист офицерской школы, подходя к Ершову.

— Все они хорошие, — с внезапной злобой сказал Ершов. — Только до баб дюже охочи.

Он повернулся спиною к баритонисту и пошел по манежу к воротам. Баритонист посмотрел с удивлением на Ершова и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Ну, и солдат гвардейский! Задается шибко! И злой же у них штаб-трубач. До баб охочи! А кто до них не охоч? Бабы на то и сделаны. И что бы бабы стали делать, кабы такие молодчики за ними не охотились?

Он засмеялся и стал продувать баритон. Плавные, страстные звуки неслись по манежу, дробились и звали в страну вечного солнца, когда Морозов увидал наверху, на трибуне, на третьей скамейке, поручика князя Абхази и с ним двух сестер Сеян. Он направился к ним, но на пути его задержал красивый флигель-адъютант, полковник Саблин. Он поздравил его с призом и хвалил его лошадь и езду. Надо было зайти в ложу и поцеловать руку петербургской красавице, Вере Константиновне Саблиной. Сын Саблина, молоденький Коля, краснея, как девочка, вытягивался перед Морозовым и млел, пожимая руку «знаменитости» манежа. Хорошенькая девочка, Таня Саблина, смущенно улыбаясь, смотрела на Морозова и молчала. Морозов, казалось, чувствовал, как билось ее маленькое, юное сердце. Она хотела и не решалась ему что-то сказать. Наконец, когда он посмотрел на нее, она вдруг вспыхнула и смело, чуть картавя, как картавила ее мать, сказала:

— Какая пг'елестная ваша Г'усалка!

Морозову так хорошо дышалось среди чистой и дружной семьи Саблиных.

В соседней ложе сидел старик-штатский в распахнутой дорогой шубе, с ним дама, очень красивая, с седыми волосами, не старящими, но молодящими ее свежее лицо, а впереди них студент при шпаге в вицмундире с кованым воротником и девушка. Студент обратился к Саблину.

— Александр Николаевич!.. Саблин повернулся к нему.

Коля, смущенный, с лицом, матовый, как спелый персик, и с красивыми материнскими глазами, говорил Морозову:

— Ваша Русалка, господин поручик, совсем чистокровная?

— Нет, Коля, в ней, строго говоря, тридцать одна тридцать вторая.

— Ну вот, господин поручик, я и спорил с Дерфельденом. Я говорил, на казенных заводах, кроме Яновского и Деркульского, нет совсем чистокровных лошадей. Ей шесть лет, господин поручик?

— Да, шесть.

— Вы ее сами выезживали?

— Сам.

— Как она чудно выезжена, господин поручик!

— Морозов, — обернулся Саблин. — Вы не знакомы с Тверскими? Позвольте вас представить.

Морозову пришлось войти в ложу.

— Сергей Николаевич Морозов, — представил его Саблин. — Варвара Семеновна, вашему радушию и русскому сердцу поручаю этого человека. Он кругом русский и скачет на Русских лошадях. А вы, Сергей Николаевич, неужели никогда не слыхали кашей очаровательной Надежды Алексеевны? Я не знаю, кто может сравниться с нею? Долина?.. Алиса Барби?.. Бакмансон?.. Бакмансон давно не поет. Алиса Барби — такая редкая гостья в нашей северной столице.

— Полноте, Александр Николаевич. Мое пение такое скромное. Что удивительного, что Сергей Николаевич никогда меня не слыхал.

Перед глазами Морозова вдруг встала круглая будка с афишами на углу Литейного, где Бурашка показал себя таким хулиганом. И крупными буквами на Ней два чуждых друг другу объявления: «Concours hippique» и «Концерт Надежды Алексеевны Тверской».

Девушка гибким движением поднялась со стула навстречу Саблину с Морозовым.

Низкая бархатная шляпка-берет была надета набок. Просторное в плечах и груди и стянутое к ногам пальто темного бархата, отороченное дорогим серым мехом, — скрывало ее стан. Она была такого же высокого роста, как Морозов, тонкая и вместе изящная, с той нежной пропорцией тела, какою отличаются русские девушки. Пальто, раскрытое наверху, показывало шею с дорогим темным ожерельем. Большие светло-карие глаза смотрели прямо. В них, сквозь лучившийся молодой блеск, показывавший здоровье, сквозила какая-то печаль, точно смутная тревожная забота владела ею.

Лицо девушки — тонкая прелесть фарфора и нежная красота волнуемой кровью кожи — было породисто и красиво.

Морозов впился в нее глазами.

— Вот видите, Надежда Алексеевна, опять я прав, — сказал Саблин. — Ваша прабабушка была-таки русалкою. Как на кого посмотрите, так и заколдуете.

— Полноте, милый Александр Николаевич, — сказала девушка.

Она говорила тихо, но каждая буква красивого русского языка звучала у нее полно и четко, и музыкой казалась пустая фраза.

«Как она должна петь!» — подумал Морозов.

— Вы простите меня, Сергей Николаевич, что я так бесцеремонно просила нашего соседа по имению и старинного друга познакомить вас с нами. Я страстная лошадница и влюбилась в вашу лошадь.

— Вы знаете, Морозов, — сказал Саблин, — Надежда Алексеевна чудно ездит. А ее Львица… Обидно, Надежда Алексеевна, что вы не пустите ее на скачки. Подумайте, Морозов, — Лазаревского завода чистокровная лошадь, три года всегда имевшая первое или второе место в Москве, стоит у Надежды Алексеевны, ради ее прихоти, для прогулок по Опольским лесам.

— Мне ее жаль.