Петр Краснов - Единая-неделимая

Рядом с ним села красивая дама в вечернем туалете»

Тверская кивнула головою аккомпаниатору. И так напряженно смотрела на нее вся толпа, что по этому ее маленькому знаку смолкли рукоплескания и наступила тишина.

Кто-то сзади еще раз пискливо крикнул: «Тверская», И сейчас же в тишину вошли полные, и сочные звуки рояля и с ними низкий грудной голос понесся по залу.

— Безупречная фразировка, — прошептал рядом с Морозовым Михал Михалыч.

Морозов досадливо поморщился. Он пил звуки голоса, пропитывался ими и растворялся в них.

Музыка, слова и голос вызывали картины. Морозову казалось, что не зал Консерватории в холодном, туманном Петербурге с рыжим и рыхлым снегом на улицах окружает его, но вечно голубое небо горит в высоте палящим зноем, зажигает глаза Тверской и теплит ее лицо.

Непонятным волнением билось сердце Морозова. Ему казалось, что в этом романсе звучит пророчество. Но ждал, что будет дальше. И слышал низкий, мрачный голос:

Глаза певицы расширились. Болью и мукою исказилось ее прекрасное лицо. Скорбная складка легла у подбородка, и медленно и зловеще роняла она слова.

И со страшной силой, веруя в жизнь за гробом и внушая эту веру всем, Тверская, устремив глаза куда-то вдаль, закончила:

И хотелось Морозову, чтобы без конца продолжалась скованность мысли, сосредоточение в чем-то, им еще не осознанном, где сливались в один образ — стихи, музыка, голос и женщина и чему было одно имя: Красота.

К его лицу подступила взбудораженная кровь, он чувствовал, что краснеет. А внутри молоточками отбивалась одна горделивая мысль:

«Русская музыка!.. Русские стихи!.. Русская певица!.. Бородин… Пушкин… Тверская!»

В антракте Морозов слышал, как генерал говорил Михал Михалычу, что, в исполнении «Sapho» Гуно, Тверская была хуже Бакмансон, что у нее не хватило силы голоса, чтобы заглушить шум моря, изображенный аккомпанементом, а в таком-то месте Тверская взяла ниже, и только мастерская игра Дулова сделала это незаметным.

Морозов досадливо морщился и старался не слушать.

— Вот ведь выбился человек, — мямлил про Дулова Михал Михалыч, — а помните его в турне с Мельниковым и Бакмансон по России? Котиковая шапка, прыщи на лбу! и вечно красные руки. Птенец желторотый…

— Теперь свои концерты дает.

— Как же! Молодежь за честь почитает, если Дулов согласится аккомпанировать.

— Работа… талант… ну, и могучий русский дух.

— Что же, Цезарь Антонович, пойдемте к Надежде Алексеевне. Она, гляди, ожидает нашей критики.

— Вы, Михал Михалыч… того… не очень ее. Все-таки еще молодая. В «Новом Времени» похвалить надо. Поощрить. Она ведь работает над собою.

Они двинулись за эстраду, а Морозов пошел искать Валентину Петровну.

— Ну, что? — блестящими глазами глядя на Морозова, сказала Валентина Петровна. — Это… это… талант, Сергей Николаевич. Это гений! Только мы, русские, не умеем такие таланты нести высоко, высоко, памятники им при жизни ставить. Душу-то как разворошила! И сколько грации! И везде… во всякой музыке она хороша, всякую понимает, но в русской лучше всего.

— Потому что русская лучше всего: Пушкин, Бородин, Тверская.

Валентина Петровна поняла, что хотел сказать Морозов. Она горячей рукой схватила его руку, сжала ее и сказала нежно и с силой:

— Русское все!.. Наше!.. Родное!..

Подходя к дверям артистической, она прошептала на ухо Морозову:

— Боюсь… Вот петая дура-то! Ну, правда, как девчонка, боюсь. Если бы не для полка, никогда бы не решилась!..

В артистической еще не было никого посторонних. Посередине комнаты на большом столе, накрытом белой скатертью, стояли вазы с фруктами, блюда с сандвичами и стаканы с чаем. Дулов, прожевывая бутерброд, мягким басом говорил Михалу Михалычу:

— На лето думаем, Михал Михалыч, в Германию махнуть, немцев просвещать. Им такое исполнение Шуманов и Шубертов и не снилось. А теперь Надежда Алексеевна Гуго Вольфом увлекается. Пальчики оближешь. Как, Надежда Алексеевна, про weisses Rosslein?

Тверская, сидевшая в углу за двумя большими корзинами цветов, только что поднесенными ей, вполголоса напела:

И сейчас же увидала Морозова и Валентину Петровну.

— Как это мило со стороны вашей Русалочки, — сказала она, протягивая Морозов руку. — Но зачем такое баловство?

Морозов познакомил Тверскую с Валентиной Петровной.

— У меня к вам просьба, Надежда Алексеевна.

— Воли в концерте, то не знаю, смогу ли. У меня до Страстной почти все вечера расписаны, а в двух концертах в один вечер я не могу выступать. Нервов не хватает.

— Нет… Дело проще… Да, говорите же, Сергей Николаевич!.. Ну, что вы, словно воды в рот набрали!

— Видите ли, Надежда Алексеевна, через неделю Инвалидный концерт, и в нем участвует наш полковой штаб-трубач. Он играет соло «Ночь» Рубинштейна.

— И у него чего-то не хватает, — добавила Валентина Петровна. — Я жена адъютанта и потому принимаю это к сердцу. И капельмейстер не может ему этого дать… Да, говорите же, Сергей Николаевич!

— Может быть, вы бы его прослушали?

— Вот мы и просим вас уделить ему полчаса, прослушать и объяснить ему…

— Хорошо… Хотите завтра?.. У меня… в три часа.

— Сергей Николаевич, вы привезете Ершова, а я мужу скажу, чтобы он его снарядил.

Тверская хотела еще что-то сказать Морозову, но в это время толпа молодежи, — консерваторок и курсисток — стремившаяся в дверь, прорвала наконец, заграждение из сторожа и Дулова и хлынула в комнату. Девушки вбежали, остановились против Тверской, опустив руки, растопырив ладони и вытаращив глаза на певицу и на корзины цветов.

Они тяжело дышали, а лица их были красны от криков браво, от споров со сторожем и с Дуловым и от восторженного смущения… Они остановились перед самой Тверской, и десятки юных глаз смотрели на нее.

Тверская схватила из корзины большой пучок роз и гвоздик и стала раздавать их девушкам.

Сейчас же все задвигались и заговорили. Розовые и смуглые, тоненькие девичьи руки тянулись к Тверской.