Петр Краснов - Единая-неделимая

Адъютант и капельмейстер учили его, чтобы до начала игры он держал корнет по уставу, в положении «смирно». Но когда Ершов вышел на эстраду и оглянул зал, полный зрителями, он взял корнет в обе руки, как, он видел, держат инструмент «настоящие» музыканты.

Острыми своими степными глазами он различал каждое лицо в зале. Он видел, как в боковой ложе вдруг встал со стула их адъютант, штабс-ротмистр Заслонский, и как краска разлилась по его лицу. Его жена, Валентина Петровна, приложила свой маленький перламутровый бинокль к глазам.

«То-то, волнуешься, — подумал Ершов, — а я — никаких!.. Мне что! Наплевать!»

Это «наплевать» возвышало его в его сознании над людьми, волнующимися по пустякам.

Ершов перевел глаза на Царскую ложу. Он ясно видел Государя. Его Лицо показалось ему бледнее и озабоченнее, чем было тогда, когда он видел его на летнем параде. Большие сине-серые глаза приковали Ершова. Он не мог держать взгляда Государя. Он перевел глаза дальше по ложам и увидал Тверскую. Милое лицо ее было оживлено. Ершова почему-то это прелестное лицо только раздражало. Он злобно подумал:

«Уничтожить бы такую… в порошок стереть… Ее и Государя… Чтоб и духу их не было!.. Праведники тоже!.. Всех к черту — праведников».

Мысли летели. Дерзкие и смелые. Они возбуждали его. Казались ему значительными и долгими, а между тем все продолжалось одну или две секунды.

«Папаша бы с мамашей меня увидали. То-то возгордились бы! А чему гордиться? Разве они понимают, мужики? Кто я? Талант! А они все — так, пустота. Умрут — только вонять будут… Сволочи!»

Одним ухом Ершов ловил интродукцию и ждал, когда ему вступать. И вдруг насторожился и впился глазами

в капельмейстера. Мелькнула на секунду яркая и жгучая мысль, оформилась в слове «раб» и застыла. В ушах зазвучал недавно слышанный чистый женский голос, певший под рояль то самое, что ему надо сейчас играть. Он приложил корнет к губам. Все исчезло. Беззвучно перебрал он пальцами вентиля, пробуя, слушаются ли пальцы. Ершов видел теперь только палочку капельмейстера. Оркестр сдержал сильные аккорды, вздохнул последний раз, и отчетливо, все Нарастающими звуками любви и Страсти, вступил Ершов на своем прекрасном серебряном инструменте.

Он уже ни о чем не думал.

— Как чудно игг'ает этот кавалег'ист, — сказала Вера Константиновна со своей красивой картавостью, — нельзя повег'ить, что это пг'остой солдат.

Тверская не сводила глаз с Ершова. Она про себя шептала слова романса, и ей казалось, точно она ведет корнет за собой.

«Ах, затянул, — досадливо поморщилась она. — Это капельмейстер виноват. Как тянет аккомпанемент, как глушит. Портит ему. А он совсем молодцом».

Игра кончилась, и Тверская сказала:

— Совсем молодцом.

— Да, не правда ли? — прозвенел свежий, юный голос Тани. — Не правда ли, какие удивительные у нас солдаты! Они все такие! Потому что… потому что у нас Государь такой.

Большие глаза ее были опять полны слез.

Тверская обернулась к ней. Коля и Таня, сияющие от сознания, что они связаны с этими молодцами тем, что они тоже русские, такие же русские, как эти талантливые солдаты, которым нет равных в свете, сжимали друг другу руки. Оба были красны от счастья.

В антракте солистов потребовали в Царскую ложу. В аванложе собралось все высшее Начальство и командиры полков. Маленький, щуплый Измайловский флейтист из кантонистов шел впереди, за ним Финляндец, после него Ершов и сзади всех стройный Атаманец в голубом мундире с желтыми этишкетными шнурами и с подтянутою тяжелою саблею на боку.

В аванложе начальство спорило, как представляться Государю, с инструментом или без инструмента.

Измайловский командир доказывал, что всегда представлялись с инструментами, командир Атаманского полка, молодой Великий Князь, говорил, что он помнит, что, когда его отец был Главнокомандующим войсками Петербургского округа, то представлялись без инструмента.

В аванложу из Царской ложи вышел Главнокомандующий. Высокий и стройный в мундире Лейб-Гусарского полка, он окинул острым взглядом вытянувшихся музыкантов и на вопрос начальников, как быть, сказал:

— Я думаю, им свободнее будет без инструментов. Ты как полагаешь? — обратился он к Атаманцу, державшему большой тяжелый белый баритон. — Инструмент тебе мешать не будет?

— Никак нет, Ваше Императорское Высочество, а только без инструмента способнее.

— Ну, вот… Я это и говорю. Положите, ребята, инструменты.

Солисты сложили в углу, на стульях, инструменты, и едва они успели стать по полкам, как вышел Государь, Императрица с Наследником и Великие Княжны.

Ершов впился глазами в Государя. Он старался внушить себе, что Государь такой же человек, как и все другие, даже хуже многих, — это ему много раз говорил Ляшенко. Но сердце у него стало усиленно биться, туман лег на глаза, и неясен и нечеток виделся ему Государь. Точно часть сознания покинула Ершова. Он слышал, как громко и смело отвечал финляндский музыкант Государю, и видел, как Государь ему передал коробку с золотыми часами. Командир полка повесил цепочку вдоль лацкана его мундира. На секунду сзади Государя выдвинулось знакомое лицо их командира полка, и Государь остановился против Ершова.

Ершов вдруг понял, что все, что говорил ему Ляшенко, — неправда. Его свободный ум, его воля, его дерзкие мысли все пропало куда-то, и он боялся лишь не услышать или не понять вопроса Государя.

— Какой губернии? — спросил Государь.

— Донской области, Ваше Императорское Величество, — быстро ответил Ершов, радуясь, что вопрос был нетрудный.

— Казак? — как будто удивился Государь, осматривая мундир Ершова.

— Никак нет, Ваше Императорское Величество, — из крестьян господ Морозовых.

Никогда потом Ершов не Мог простить себе такого ответа. Он смутился, покраснел до воротника, хотел поправиться и что-то объяснить, но Государь уже спрашивал:

— Где учился играть?

— В полку, Ваше Императорское Величество.

— А раньше, до полка, совсем не умел?

— Пению учился и немного игре на фортепьяно в слободской школе.

— Ну, вот и пригодилось. Отчетливо играл. Спасибо!

— Рад стараться, Ваше Императорское Величество. Государь передал футляр с золотыми часами Ершову, командир полка бросился прилаживать часы на мундир.

— Экий ты счастливец! — шептал командир полка. — У меня таких часов нет. — Он рассматривал большие золотые часы с накладным Императорским орлом.

Ершов слышал, как красивый полковник, флигель-адъютант говорил Императрице:

— Вот, Ваше Императорское Величество, у нас принято нападать на школьную систему. А есть же школы, где и на фортепиано учат. Не система виновата, а люди. Где худые люди, там никакая система не поправит.