Петр Краснов - Опавшие листья

— Федя, если бы тебе не было двадцать лет и ты не был бы портупей-юнкер роты Его Величества, — чуть заметная ирония прозвучала в этих словах Ипполита, — я бы сказал тебе, как говорил, когда ты был маленьким: "Ты глуп, Федя", — или сказал бы, как Липочка: "Сядь в калошу". Но в твои годы, мне кажется, ты должен с корнем вырвать это страшное заблуждение. Евреи — сильная и талантливая раса. Они не только в классе, они и в жизни первые. Великий учитель политической жизни народов, указавший путь раскрепощения бедноты, — Карл Маркс — еврей. Спенсер — еврей, и если хочешь, а по-нашему так и есть, Христос, великий учитель, преподававший самое высокое учение, — еврей.

— Он Бог.

— Оставим это, Федя. Это мировой спор, и мы не будем разбираться в тонкостях вероучений. Я — юрист, ты — воин. Это дело богословов… В искусстве, на сцене — везде евреи занимают первое место.

— Почему?

— Это сложный вопрос. Может быть, потому, что они — древнейшая раса, что они в чистоте сохранили культуру многих веков. Но нельзя отрицать, что они душевно тоньше нас и потому, естественно, покоряют и поучают нас.

— Ипполит, — сказал в волнении Федя. — Ипполит!., мне страшно за тебя… Ты во власти их!.. Они погубят тебя!..

Ипполит засмеялся. Нехорошим показался смех его Феде.

— Смешной ты, Федя. Помнишь Бродовичей? Разве не хорошо тебе бывало у Абрама? Ты играл его игрушками, восторгался его паровою машиною, тебе давали спирт, чтобы ты пускал ее в ход. А разве не нежна и не ласкова была к тебе Соня? А что ты был для нее — мальчишка! — Это правда. И Соня, и Абрам дали мне много ласки… — Федя задумался. — А знаешь, — быстро сказал он. — А счастья не давали… — Играю в игрушки Абрама и чувствую: не то, не то!..

— Слыхал ты что-нибудь худое от Абрама или Сони про Россию? Газета Бродовича — одна из лучших русских газет. Нужно быть справедливым. Слушай, Федя, по воскресеньям у Бродовичей собирается молодежь. Не для карт или выпивки, как у русских. Иногда танцуют, но редко. Больше музицируют и говорят. Я хотел бы, чтобы ты пошел в будущее воскресенье. Я переговорю с Абрамом. Я уверен, они будут рады принять тебя. Там бывает человек тридцать — сорок молодежи. Читают рефераты, молодые поэты декламируют свои стихи. Там ты услышишь Надсона, Минского, Фрута, Фофанова — весь новый Парнас бывает у Бродовичей. Присмотрись: ни сплетен, ни злобы, ни клеветы друг на друга; тихая беседа, порой шумные споры, доходящие даже до крика, но никогда никаких оскорблений. А там — почти наполовину евреи. Посмотри их сам и скажи: прав ли ты, делая вывод, что в корпусе тебе было лучше, лишь потому что там не было евреев. Помни, Федя, евреи тоже люди и во многих отношениях лучшие, чем мы… Уже хотя бы потому, что они не носят национальных шор. Так пойдешь со мной?

— Пойду.

— Ну, вот и отлично, Федя. А теперь — до свидания. Я тороплюсь.

— Куда?

— К Бродовичам.

Федя сделал движение вперед, точно хотел удержать брата. Он и сам не понимал, почему он сделал это движение. Ипполит улыбнулся тонко с чуть заметным презрением, но была и нежность в его улыбке.

За этою нежностью Федя не заметил презрения.

По гостиной широкими шагами ходила Липочка. На ее щеках то вспыхивал, то погасал румянец.

На диване была постлана постель для Феди, положены подушки, простыни и одеяло, придвинуто кресло.

— Ты спать пришел? — спросила Липочка.

— Нет. Еще рано.

Липочка остановилась у рояля. Она заломила руки так, что хрустнули кости пальцев, и с тоскою в голосе сказала:

— Ах, какая скука!.. Как все надоело!.. Надоело! Для чего быть образованной, кончать гимназию, курсы… Все ни к чему…

— Тебе очень трудно в комитете?

— Трудно… нет. Это не то слово. А нудно. У меня такое чувство, что я в каменном мешке ворочаюсь. Понимаешь: дают ведомости… Ну хотя бы об урожае. Из волостей. И я знаю: они неверны… Так себе составлены. Мне Лиза писала, как их составляют. Темная деревня и в ней два светила… Два труженика: волостной старшина и писарь. И вот они присылают нам ведомость. В ней сотни граф и вопросов. На них ответы… И, Боже мой, какие вопросы и какие ответы!.. Мы, барышни, их разбираем, суммируем, а профессора, как мой папа, с важным видом строят на этом великие выводы.

Федя заметил, что Липочка не называла больше отца — папa, как делала раньше.

— Ты понимаешь, — продолжала Липочка, — у меня чувство, как на каторжных работах. В Англии, говорят, самым тяжелым преступникам дают бессмысленную работу и, понимаешь, тяжесть наказания в ее ненужности. Носить тяжести вверх и сносить их вниз. Или качать воду, которая льется обратно в тот же бассейн. Вот так и мы с нашими ведомостями. Понимаешь, мне начинает казаться, что мы достигли какого-то необыкновенного благополучия и уже не знаем, что делать, с жиру бесимся… А Лиза пишет из деревни… Там так много настоящего дела.

— Может быть, Липочка, было бы лучше и тебе поехать в деревню.

— Ах, не могу я!.. Как же можно маму бросить?.. Ты бываешь здесь редко. При тебе отец сдерживается. Смешно!.. Он точно боится тебя! А без тебя! Бенефис каждый день. Ипполита он не трогает: к нему он проникнут уважением. С медалью кончил. Миша встанет и уйдет. Тетя Катя молчит, как каменная. И вот все на меня и на маму. Зачем я некрасивая, зачем замуж не выхожу. А как выйдешь замуж, когда никто у нас не бывает и мы нигде не бываем? Была я два раза у Бродовичей, по воскресеньям. Один раз танцевали, другой читали. Все нарядные! Шелк, кружева по последней моде. Соня красавица! Если бы она мне не посылала кавалеров, я бы просидела весь вечер не танцуя. А мне противно… Понимаешь, у меня чулки фель-дикосовые, старые башмаки, платье еще то, что на выпуск шили, причесывалась сама. Один стыд и унижение.

— А у подруг по комитету бываешь? — Они такие же, как я. Все беднота собралась. Когда профессор наш на праздник подарил нам коробку конфет, так они руки ему готовы были целовать. Всю неделю только и разговора было, что об этом… Бедность съела гордость.

— Скажи, Липочка, а меня отец очень ненавидит?

— Нет, не то… Ненавидит?.. Зачем?.. Но, понимаешь, с тех пор, как его уволили со службы и он потерял лекции, он стал либералом. Водится с Фалицким и ему подобными. Шумит, кричит в клубе — франкмасона, вольтерьянца какого-то разыгрывает. Он антимилитарист, хотел писать обращение ко всем народам о разоружении — и вдруг сын у него — портупей-юнкер… Ах, Федя, понимаешь, он меня… на улицу гнал. Говорил, что это такое служение народу… Что они — несчастные, и им руки целовать надо. Вышла эта… "Надежда Николаевна" Гаршина — меня заставлял читать. "Учись, — говорит, — вот кому подражать надо! Э, да ты некрасивая". А разве я виновата, Федя? И разве уж я такая некрасивая? Это работа, недоедание, недосыпание, скука, тоска, плохое платье меня такою сделали. В двадцать два года я молодости не видала!