Сюгоро Ямамото - Красная Борода

— Ой, неужели ты пьешь? — удивилась О-Танэ, глядя, как сестрица лихо опрокинула чашечку сакэ.

— Это мой муженек виноват, его выучка. В один при­сест выпивает бутылку виски. Гости у нас в доме не перево­дятся, а если сам отправляется с визитом — никогда не забывает женушку. В нашем обществе считается неприлич­ным, если хозяйка, принимая гостей, сама не пьет.

— Вот это жизнь! — воскликнул Кёта. — При ваших средствах вам не составит труда и в женский колледж дочку отправить.

— Не говорите глупости, Кёта! — сказала Канаэ, шаловливо ударяя его по плечу. — Чем больше предпри­ятие, тем меньше наличных денег у его хозяина. Вам этого не понять. Мне даже за мелкие покупки приходится не день­гами, а чеками расплачиваться.

— И все же девочку надо бы хоть в среднюю школу от­править, — вступила в разговор О-Танэ.

— Альапареи [79] У аппарата, слушаю (франц.). , ничего не выйдет! — замахала руками Канаэ. — Слыханное ли дело: такую уродину отдавать в среднюю школу! Хватит с нее и начальной. И не напоминай мне больше об этом, — добавила она, протягивая Кёте пустую чашечку.

Слова «общество», «прием гостей» и тому подобные никак не вязались со стилем речи Канаэ и ее поведением за столом. Вино она выпивала залпом, закуску хватала со всех блюд подряд, жареную рыбу обсасывала до костей, запус­кала в рот пальцы, вытаскивала застрявшие в зубах мелкие косточки и бросала их прямо на лакированный столик. Опья­нев, она стала распевать скабрезные песенки, то и дело похлопывая Кету по плечу, громко хохотала, широко раскрывала рот.

Когда вторая двухлитровая бутылка сакэ была наполо­вину опорожнена и вся закуска съедена, Канаэ, громко рыг­нув, стала собираться восвояси.

— Прекрасно провела время. Вы — человек образован­ный и так все интересно рассказываете, — прощаясь, ска­зала Канаэ. — А когда пьешь с невежей, не испытываешь никакого удовольствия. Альапареи, да и только. Спасибо за угощение.

— Верно, прямо в точку попали, — пробормотал Ке­та. — Такие типы и есть альапареи.

О-Танэ проводила сестру до пересекавшей пустырь сточ­ной канавы.

— Послушай, Канаэ, — прощаясь, сказала О-Танэ, — нехорошо смеяться над внешностью девочки. Ведь она в этом не виновата.

— А-а, ты про уродину?

— Не надо так говорить! Тебе-то хорошо — ты кра­сивая.

— Ну что ты? Так ли уж я красива? — приосанившись, жеманно произнесла Канаэ. —Правда, мой муженек влюб­лен в меня до сих пор. Ну, пока.

С той поры жители нашей улицы, в особенности дети, стали называть Кацуко не иначе как уродиной. Кацуко так и не отправили в среднюю школу, и она по-прежнему целыми днями была занята работой. А когда выпадала сво­бодная минута, подметала дом и улицу перед домом, а то и перед соседними домами, собирала обрывки бумаги, выры­вала сорняки. Раз в месяц Кацуко чистила даже сточную канаву — от этого все отлынивали.

— Просто удивительно, совсем еще девочка, а такая работящая. Ни минуты не сидит сложа руки, — судачили соседки. — Была бы только чуть-чуть поприветливей.

Раз или два в год появлялась Канаэ в нарядном кимоно, обзывала дочь уродиной, напивалась с Кётой сакэ и гово­рила непристойности.

Супруг Канаэ, по-видимому, был крупным предпринима­телем. Однако Канаэ никогда не рассказывала, чем кон­кретно он занимался, не распространялась и о подробностях их семейной жизни. Если же она упоминала торговую фирму супруга или рассказывала, что к каждому из ее детей ходят на дом по два учителя, то делала это исключительно для того, чтобы похвастаться, выставить себя напоказ. При случае она любила щегольнуть иностранными словами, употребляя их совсем не к месту, часто не понимая даже их смысла.

О детстве О-Танэ и Канаэ, об их родителях и родствен­никах ничего не было известно, как, впрочем, и о прошлом других жителей нашей улицы. Здесь интересовались только настоящим, а если и случалось, что заговаривали о прош­лом, то рассказы эти, как правило, были на девяносто про­центов приукрашены вымыслом.

Вполне сознавая надуманность своего повествования, рассказчик тем не менее так проникался тем, о чем говорил, что даже плакал, если рассказ его был печальным. Да и слу­шатели нередко бывали тронуты до глубины души, хотя тоже прекрасно понимали, что потрясшая их история — чистый вымысел. Когда рассказчик начинал тешить свое тщеславие, они сердились на него, хоть и знали, что он все выдумал. А уж если он начинал похваляться тем, что в свое время был, к примеру, крупным богачом, или кичился своим нынешним процветанием, ему и вовсе не было по­щады.

Канаэ появлялась шикарно одетая, распространяя вокруг одуряющий запах духов. Она не обращала ни малей­шего внимания на глазевших на нее любопытных и, уж конечно, ни с кем не здоровалась. И тем не менее ее не порицали. Даже известные своим злоязычием здешние хозяйки, провожая Канаэ любопытными взглядами, испы­тывали к ней лишь чисто женскую зависть.

Однажды на нашу улицу прибыли важные дамы, осоз­навшие вдруг свое высокое призвание служить обществу. Они бесплатно раздавали старую одежду, сладости, порош­ковое молоко и кое-какие лекарства. Здешний люд неска­занно обрадовался. На нежданное богатство накинулись, как голодные звери на добычу. Ошеломленные дамы не успели и рта раскрыть, как к ним подступила толпа с крика­ми:

— И это все?! Чего ж так мало приволокли?! Натаскали всякого дерьма, да еще нос задирают, будто подвиг какой совершили! Катитесь отсюда, пока целы!

Подгоняемые градом камней, который обрушили на них ребятишки, дамы поспешили убраться восвояси.

И что удивительно, эти же самые люди питали к Канаэ, которая была воплощением спесивости и высокомерия, не вражду, не злобу, а уважение.

— Благотворительницам наподдали потому, что они унизили достоинство здешних людей, откровенно намекнув на их бедность, — пояснил принявший христианство Сай­та. — Эти важные дамы решили потешить подачками свое тщеславие и искупить свои прегрешения. Бедняки очень чувствительны к этому. Вот они и разозлились. А ведь в Библии сказано: «У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая».

— Чего тут понимать? — вступил в разговор старый Тамба. — Нет у нас вражды к госпоже Канаэ, потому что чувствуем: она одного с нами племени.

— А над Кацуко здешний люд насмехается, прямо в глаза уродиной называют, — продолжал Тамба. — Оправ­дываются тем, что, мол, без злого умысла. Да ведь это как сказать. Ненавидят ее, потому и дразнят. А за что ненави­дят? За то, что в этой Кацуко воплощена вся их горькая жизнь: работаешь-работаешь, а не воздается.

Зимой, когда Кацуко исполнилось пятнадцать лет, О-Танэ положили на три недели в больницу: нужна была срочная операция. Расходы взяла на себя Канаэ, но преду­предила, что эта сумма будет вычтена из денег, которые она высылает на содержание дочери. Последнее особенно возмутило Кёту, поскольку ударило по его карману.