Сюгоро Ямамото - Красная Борода

Когда женщина открыла дверь в лачугу, Хэй стоял к ней спиной и снимал свое порядком поношенное пальто. Жен­щина затворила дверь и тихо сказала:

— Это я.

Хэй обернулся, волоча по полу наполовину снятое пальто. Женщина прижала узелок к груди, словно пытаясь этим жестом защитить себя, и поклонилась. Хэй пронзительно глянул на нее. Лицо женщины, только что казавшееся молодым и привлекательным, на глазах стало блекнуть и увядать.

Хэй молча отвернулся, снял пальто и выцветшую корич­невую шапку и поднялся на дощатый настил чистой поло­вины комнаты. Женщина медленно обвела взглядом «при­хожую» с земляным полом: стол, под столом таз для умыва­ния, жестяная коробка со стиральным порошком, несколько бутылей, два ведра; у стены напротив — невысо­кий шкафчик, на верхней полке аккуратно расставлена посуда, коробочка с безопасной бритвой, мыльница, на нижней — три ящика из-под мандаринов и алюминиевая кастрюля.

Женщина положила свой узелок на край дощатого настила, вытащила из него шнурок, подвязала широкие рукава кимоно. Потом взяла пустое ведро и вышла за дверь. С того дня она стала жить в лачуге Хэя.

Хэй не разговаривал с ней и даже не глядел в ее сторону. Не то чтобы он игнорировал ее. Просто ее приход, ее при­сутствие в этом доме представлялись ему абсолютно нере­альными. Женщина носила воду, готовила еду, занималась уборкой, стирала, ходила за продуктами. Хэй ел то, что она готовила, надевал выстиранную ею одежду, спал в постели, которую женщина стелила ему на ночь. Все это он проде­лывал так же неосознанно, как и все остальное, когда нахо­дился «в движении». Даже во время еды он не сознавал, что, мол, «я ем», — он просто совершал необходимые движения: брал пищу палочками для еды, отправлял ее в рот, жевал, проглатывал.

С приходом женщины заведенный Хэем порядок не изменился. Он, как и прежде, ходил к старьевщикам за ветошью, вываривал ее, сушил, разрезал на полосы и ткал коврики. Если женщина выражала желание помочь ему, он молча разрешал ей делать то, что она хочет. Вопреки всеобщему мнению, будто Хэй никого не допускает к стан­ку — ведь коврики пользовались спросом именно благодаря его умению и тщательности работы, — он преспокойно пре­доставлял женщине, когда она того хотела, возможность ткать коврики, а сам занимался чем-нибудь другим.

Соткав несколько ковриков, Хэй отправлялся их прода­вать. Оставшись одна, женщина наводила порядок в лачуге, подметала у входа снаружи, подбирала с земли и относила на помойку обломки черепицы, осколки посуды, обрывки бумаги и прочий мусор.

После ужина Хэй, недолго передохнув, часов до десяти снова ткал коврики — не потому, что в этом была такая нужда, — наверное, он просто старался убить время.

Когда от слабого света свечи уставали и начинали сле­зиться глаза, он убирал свой станок и ложился спать. Жен­щина тихонько укладывалась рядом, накрывшись одним лишь тонким одеялом. Когда она гасила свечу, комнату оку­тывала кромешная тьма, если, конечно, ночь не была лун­ная. Хэй ворочался во сне, но почти никогда не храпел.

Женщина начинала тихо всхлипывать.

Ее рыдания напоминали шелест ветра в степи. Время от времени она шептала еле слышно — словно трава шелесте­ла на ветру:

— В магазине все идет хорошо. Зять трудится, не жалея сил, — золотой человек! И ко мне хорошо относится. Когда о тебе заходит разговор, он всегда просит пригласить тебя в гости...

И, всхлипнув, продолжала:

— Что мне делать, скажи... Была я у родителей одна-единственная наследница, мне все позволялось. Бывало, поступала нехорошо, но даже не понимала, что так нельзя. И с тем человеком случилось так не потому, что он мне осо­бенно понравился. Я даже толком не поняла, что именно от него родила ребенка. Поверь мне хоть бы в этом.

Хэй не шевелился.

— Что же мне делать? Вот уже двадцать пять лет, как ты ушел. Понимаю, тебе пришлось несладко, да ведь и мне было тяжело, невыносимо. Покойная матушка без конца твердила, что нет мне прощения. А когда она умерла, я сама корила себя, сама себя возненавидела.

Все эти фразы произносились уже десятки раз — всегда одинаково, в одном и том же порядке, словно заученный монолог: «тяжело», «невыносимо», «сама себя возненавиде­ла», и смысл их стирался, оставался только шелест ничего не значащих слов.

— Даже с убийцы, — шептала женщина, — снимают вину после того, как он отбудет свой срок на каторге. Почему же ты не желаешь простить меня? Только скажи, и я сделаю все, что ты захочешь.

Хэй молчал, что бы ни говорила женщина. Он не слы­шал ее. Все равно как камень на дороге. Ветер его обду­вает, но он к ветру никакого отношения не имеет.

Женщина пробыла в лачуге двенадцать дней, а на три­надцатый собралась уходить. Когда Хэй, продав очередную партию ковриков, вернулся домой, она сидела на краю дощатого настила, держа на коленях свой узелок.

Сгущались зимние сумерки. Хэй, как обычно, снял паль­то, шапку и прошел мимо женщины на половину с дощатым полом.

Женщина, понурившись, глядела в землю. Ее лицо осу­нулось и побледнело, на сложенных на коленях руках замет­нее обозначились морщины. За ее спиной слышались шаги Хэя. Может быть, она все еще надеялась, что Хэй что-нибудь скажет? Наконец женщина встала, пригладила рукой волосы, тихонько вздохнула.

— Значит, ничего не получится? — спросила она едва слышно. — Ты не хочешь меня простить?

Хэй опустился на земляной пол, открыл стоявшую на полке алюминиевую кастрюлю — она была пуста. Жен­щина ничего не сварила.

Увидев, что кастрюля пуста, Хэй полез в ящик за рисом и ячменем. Его нисколько не удивило, что женщина сегодня не приготовила еду. Привычными движениями он отмерил рис, ячмень, подхватил кастрюлю и вышел из лачуги.

Женщина сняла с колен узелок, устало поднялась и рас­сеянно обвела лачугу ничего не видящим взглядом.

Потом она нерешительно вышла и закрыла за собой дверь. Облака на небе были чуть подсвечены уже невиди­мым солнцем, и от этого окутавшая землю тьма казалась еще непрогляднее. Женщина обошла лачугу, остановилась у засохшего деревца перед окном, коснулась его рукой и прошептала:

— Да-да, это, наверное, была дикая маслина.

Она не имела в виду, что и засохшее дерево все же оста­валось дикой маслиной. Нет. Голос ее прозвучал с такой безнадежностью, будто оно вовсе перестало быть деревом.

Она еще больше ссутулилась и пошла прочь.

Хэй поставил кастрюлю на печь и начал разжигать огонь. Узким столбом поднялась белая струйка дыма, и красные языки пламени стали лизать дно кастрюли. В его отблесках резко обозначился профиль Хэя. Его бесстраст­ное лицо было неподвижно, глаза с расширившимися зрач­ками невидящим взглядом глядели во тьму.