Сюгоро Ямамото - Красная Борода

— Признавайся, ты — Киси Ган! И не пытайся врать, вот свидетель! — сказал полицейский, стукнув мужчину по плечу.

— Верно, — прошептал мужчина, опустив голову. — Я и есть тот самый Киси Ган.

Киси Гана препроводили в полицию, туда же вызвали и Эйко, которая к тому времени перешла в заведение «Киёкава».

Увидев Киси Гана, Эйко остолбенела.

— Так ты, оказывается, жив? — вскрикнула она.

— Вроде бы и ты не мертвая, — усмехнулся Киси Ган.

На первом же допросе Киси Ган во всем сознался. У при­сутствовавшей при этом Эйко от возмущения кровь броси­лась в голову. Она вцепилась в Киси Гана, царапала ему лицо, пинала его ногами. И даже укусила полицейского, который пытался оторвать ее от Киси Гана.

— Не при вас будет сказано, сэнсэй, — продолжала Эйко, — но все мужчины, по-моему, бездушные животные и мошенники. И полицейский тоже, поэтому я его и укуси­ла.

Я спросил у Эйко, что ее, собственно, так вывело из себя.

— Чего же тут непонятного? — удивилась Эйко. — Киси Ган уверял, что у него очень сильное снотворное, а сам выпил обыкновенной питьевой соды! Представляете, как он меня одурачил! — Эйко так распалилась, будто все это произошло не год назад, а только вчера. — Он просто надсмеялся надо мной. Как же мне не злиться, черт подери!

С трудом подавив улыбку, я задал ей вопрос.

— Как вы можете сравнивать?! —возмутилась Эйко. — Ведь по всему получается, что я в самом деле выпила яд. Мне доктор оказывал первую помощь, и кишку в рот сова­ли. Если бы это была неправда, меня обвинили бы в мошен­ничестве. А этот негодяй Киси Ган, говорят, из участка был отправлен в отделение, а оттуда — в полицейское управле­ние. Сказали, что его в тюрьму засадят, да еще заставят штраф уплатить. Будет знать, как честных людей обманы­вать.

С сожалением взглянув на опустевшую бутылку, Эйко поднялась и, самодовольно напевая себе под нос, покинула мое жилище.

Я бы начала с «Красной Бороды» — не потому, что этой повестью открывается книга, а потому, что ее вопросы не чужды и нам, да и всем людям, возможно, последнего века. Настало время подводить итоги в затянувшейся борьбе Добра и Зла. И похоже, последнее не спешит уступать своих позиций, упускать нелегко доставшуюся победу. Но Зло — односторонность, как говорил Гёте, и его носителям невдо­мек, что любое умонастроение, достигая высшей точки, идет на убыль, уступая место иному состоянию души. Таков закон Великого Предела.

Что только ни открыла наука за последний век — и нейт­рино, и закон солнечной пульсации, — а самого насущного вопроса: что такое человек и как ему жить, не нарушая за­конов бытия, чтобы не быть им отторгнутым окончатель­но, — можно сказать, касалась менее всего. Сколько уже веков ведутся споры о добре и зле, но, чем больше утверж­далось, что мир лежит во зле, тем более мир этот погру­жался в стихию зла. И так как нам выпало жить в звездный час «темного начала», повинного в невинных жертвах века, то и естествен интерес к нему. Тем более что повесть Сюгоро Ямамото дает для этого повод: «Этот человек и тот — человек... Но где-то что-то неправильно. Но где и что конкретно? Мне, старику, не понять». Может быть, вместе будем распутывать черно-белый клубок? Посмо­трим на писателя под этим углом зрения и постараемся понять, что он хотел сказать или что сказалось им помимо его воли. Что же волнует героя? И здесь мы не оговоримся: да, Красная Борода действительно герой, героическая лич­ность. Он — философ; не философствующий мудрец, как, скажем, Сократ, а философ в душе, по образу мыслей и чув­ства; человека такого типа называют самобытной лично­стью.

Казалось бы, время не располагало к самобытию. На­чало XIX века — кризисно для Японии. Все предвещало крах самурайской системы, сегуната, и указы, издававшиеся один за другим с целью стабилизировать положение, не до­стигали цели. На протяжении предыдущего века политика самоизоляции, отрезавшей Японию с начала XVII в. от вне­шнего мира, дабы дурной пример Запада не расшатал устои, была уже не столь жесткой и запрещенная литература, не только христианская, но и научная, проникала в среду обра­зованных японцев и настраивала умы на определенный лад. Появилась группа ученых, сторонников западных знаний, так называемых «рангакуся» [87] Слово «рангаку» означает «голландская наука» и происходит от «Оран-да» (искаж. «Голландия»), Именно через Голландию, торговавшую с Япо­нией, и проникали в страну европейские науки и знания. — прежде всего в точных нау­ках, астрономии, географии, медицине, — которые наде­ялись, заимствуя европейские знания и систему государ­ственного управления, вызволить страну из бедственного положения. Ведь достаточно сказать, что за четыре года (1784—1787 гг.) только в двух провинциях Японии умерло от голода два миллиона человек. И потому «рангакуся» втайне вынашивали планы спасения страны. Втайне, по­тому что явно это делать было невозможно; суровому нака­занию, вплоть до смертной казни, подвергались люди за хранение и чтение запрещенных книг, не говоря уже о рас­пространении взглядов, чуждых традиционным учениям, за­ветам предков. Регламентации подвергалась одна сфера жизни за другой, начиная с предписаний, как подобает вести себя, какую носить одежду, что употреблять в пищу представителям разных сословий. В 1791 г. были запрещены почти все жанры городской литературы, за исключением разве что так называемых «ёмихон», «книг для чтения», на­ставлявших в правильном образе жизни, в необходимости следовать конфуцианским добродетелям во имя «поощре­ния добра и наказания зла». И естественно, эти указы имели обратную силу, ибо можно заставить человека думать иначе или делать вид, что он думает иначе, но нельзя заставить чувствовать иначе. Лишая других какой бы то ни было сво­боды выбора, сёгунат и сам оказался в положении полной несвободы, в итоге он вынужден был уступить управление страной новой силе, круто повернувшей путь Японии, и путь этот начался с «открытия страны».

Почему же писатель сосредоточил внимание на самой темной, безотрадной стороне Японии тех лет, показал дно общества? Японские писатели нередко обращаются к исто­рическим сюжетам, и на то есть свои причины — может быть, обостренное чувство непрерывной нити Дао (Пути), которая нанизывает одно время на другое, и никакое из них нельзя вычленить окончательно, понять вне общей связи времен. Но, обращаясь к одному и тому же времени, они ви­дят его по-разному. Скажем, то же самое начало XIX века у современника Ямамото Танидзаки Дзюнъитиро выглядит совсем иначе: «Это было во времена, когда люди почитали легкомыслие за добродетель, а жизнь еще не омрачали, как в наши дни, суровые невзгоды. То был век праздности, когда досужие острословы могли жить припеваючи, забо­тясь лишь о безоблачном настроении богатых и знатных мо­лодых людей да о том, чтобы улыбка не сходила с уст при­дворных дам и гейш». Так начинается знаменитый рассказ Танидзаки «Татуировка» (1910 г.) [88] См. сборник «И была любовь, и была ненависть». М., 1975. Перевод А. Долина. . Сверху — попытка пре­сечь расточительство и роскошь, снизу — безудержный раз­гул страстей и невзыскательного вкуса, словно четвертое сословие — купцы и ремесленники — спешило наверстать упущенное, почувствовав силу богатства, которое скапли­валось в их руках. Парадокс свободы от несвободы.