Юзеф Крашевский - Осада Ченстохова

Сказав это и сдерживая порыв благочестивого негодования, обуревавшего его, Кордецкий стал прощаться со старостой, чтобы поскорее избавиться от гостя, сеявшего страх и сомнение.

— Смеркается, — сказал он, — возвращение из обители в лагерь могло бы быть ночью опасным, поэтому не смеем задерживать вас на ночь, так как мы осажденные и будучи стеснены, не в состоянии даже ничем принять такого именитого гостя.

Калинский схватился за шапку, осматриваясь кругом на лица и следя за впечатлением, какое произвела его речь; но так как с ним простились, то должен был быстро уйти. Замойский презрительным взглядом проводил его к дверям, а Чарнецкий отошел в сторону, чтобы не встречаться с ним при прощании.

Его передали в руки брата Павла, который его, радостного и покорного, проводил прямо до ворот. Едва только он вышел в поле, как ехавший впереди него солдат с белым флагом упал, сраженный шведской пулей. Можно себе представить, с каким волнением направлялся староста в лагерь.

Из окон залы, в которой еще продолжали оставаться все собравшиеся, из которых одни беспокойно перешептывались, другие угрюмо молчали, а Чарнецкий нетерпеливо ругался, приор видел выезд старосты и выстрел, сваливший на землю бедного солдата.

— Посмотрите! — сказал он, указывая на это. — Разве это не перст Божий и не предостережение! Он пришел сеять раздор между нами, и пуля смертью его предостерегла, что не одни только суетные дела должны приниматься во внимание. Что такое страх и слабость наши сравнительно с совестью, верой и Богом? Братья, покоримся и покаемся, так как мы слабы, как дети! — восклицал приор. — Я видел, как жадно вы схватывали слова этого искусителя, который пугал вас, как детей, и склонял в ту или другую сторону, куда хотел; я видел сердца ваши и плачу… Пока мы будем так нетверды, так неверны Богу и самим себе, как же не будет страна истекать кровью и слезами? Опомнитесь, люди с маленькими сердцами, и верьте Богу; Он совершил большие победы. Убогий Сын плотника с двенадцатью простаками без оружия, а только словом покорил целый мир. Неужели Он нас не защитит?

— Если только захочет, — тихо сказал Мошинский.

— Захочет, если мы уверуем и отринем малодушных! Но здесь и человеческий расчет не должен возбуждать в вас столько страха. Мы должны защищаться и защитим себя. Зима заставит отойти Миллера, и в то же время от короля может прийти помощь.

— От короля, который сам ее не имеет? — ответил Скожевский.

— Бог пошлет ему ее.

— Но береженого Бог бережет, — добавил шляхтич.

— Стыдно слушать такие речи и грустно отвечать на них. Вы заперлись, надеясь на защиту Матери Божией; надейтесь же на нее До конца, и волос не спадет с головы вашей. Только неверующих Да неискренних Бог может покарать! Молитесь, трудитесь и надейтесь!

Еще хотели что-то сказать, но приор вышел из залы. Его уход увлек за собой монахов, а шляхта разделилась по своим суждениям на несколько различных групп. Одни уже думали о переговорах, Другие еще о защите, а третьи хотели сбить то, что называли упорством Кордецкого.

Как приор с помощью Костухи открыл измену, и что он сделал, чтобы укрепить испуганные души

Вахлер настойчиво работал над создаваемой им изменой, сговариваясь с Натаном, который ночью подходил под башню с Вейхардовыми поручениями; сеял страх между легковерными людьми, переходя от одной стены к другой, от одной башни к другой в то время, когда никого из военачальников не было. На одних он действовал обещаниями, на других — страхом. Почти половина гарнизона была уже готова сдаться шведам, видя свое спасение в Вахлере. Немец, заметив успех своей затеи, даже загордился и только выжидал удобного момента, чтобы открыть калитку осаждающим. Он все меньше слушался старших, все медленней справлялся около своих орудий, заблаговременно прислуживаясь шведам. А они тем временем, не дождавшись орудий из Кракова, так как те очень медленно подвигались по плохим дорогам, громили Ясную-Гору не только днем, но и ночью, не давая ей покою. Бессонница, усталость, непрерывная работа на крышах и стенах, постоянная борьба с превосходными силами неприятеля, наконец, лишила мужества наемников и большую часть шляхты. Уже измена, посеянная втайне среди гарнизона, начала захватывать и остальных, нашедших приют в обители. Несколько человек шепнуло кое-что об этом самым трусливым шляхтичам, и трусы протянули руки! Было видно по слабой обороне, по бледным лицам, что первоначальный пыл защитников исчез. Кордецкий первый это увидел и почувствовал. Замойский так же замечал в подчиненных упорство бессильной массы, которая не позволяла управлять собой. Нужно было повторять приказания, но большая часть их оставалась невыполненной или исполнялась наполовину и неохотно. Самые лучшие намерения начальников разбивались о равнодушие, все более явно обнаруживавшееся среди людей. Чарнецкий сердился и нетерпеливо кидался и, поднимая чекан, [9] Чекан — оружие, состоявшее из молотка с заостренным обухом, насаженного на рукоять. не раз собирался наказывать; но Кордецкий его еще удерживал, указывая, что гнев скорее разделяет, чем соединяет сердца. Для всех размышлявших каждую минуту все явственнее становилась измена и намерения гарнизона, но нельзя было найти нити для раскрытия их.

На другое утро после посещения Калинского, который в лагере постарался расписать и разукрасить впечатление, которое он произвел, осажденные показались на стенах бессильные, измученные, как бы ждущие, чтобы их скорее взяли шведы.

Рано вошла в монастырь Констанция и с необычной быстротой пошла сначала в часовню на раннюю обедню, потом под окошечко Ганны. Тут она напрасно ожидала выхода девочки. Ляссота был болен, и Ганна не могла выйти. Как будто сразу что-то вспомнив, старуха поцеловала стену, вскочила и побежала во двор. Видимо, она кого-то искала. Знакомый голос приора и его белая ряса привлекли ее; она поспешила навстречу Корд едкому, шедшему с грустным лицом от костела к стенам.

— Отче! — сказала она, запыхавшись и целуя его одежду. — Позволь бедной грешнице промолвить слово.

— Говори, дитя мое, что тебе нужно?

— Мне ничего, но у меня есть кое-что важное сообщить вашему высокопреподобию, — ответила Констанция. — Только не здесь… не надо, чтобы нас слышали.

— Да нас никто не слушает.

— О, стены имеют уши, когда дело идет о жизни и судьбе людей! Приор вышел с ней на середину двора, где никто не мог подслушать их разговора, и старуха проговорила тихо и осторожно:

— Я хотела сказать отцу приору, что в обители гнездится измена.

— Как ты это узнала? — спросил спокойно Кордецкий.

— Я ночую во рву за стенами и ночью слышу, как кто-то подкрадывается и разговаривает здесь. Только с кем? Узнать не могла.