Юзеф Крашевский - Осада Ченстохова

Опять был собран военный совет, все полковые командиры высказали свое мнение, только Вейхард упорно молчал. Князь Хесский советовал немедленно отступить. Садовский полагал, что лучше прислать вторично свежие войска, если уж так непременно нужно взять Ченстохов, самим же уходить на зимние квартиры. Были и такие, которые измышляли невыполнимые способы атаки. Миллер молча выслушал всех.

— Уходить! — сказал он. — Нет, это невозможно! Мы пришли, и надо достичь цели. Согнать людей, возвести новые окопы, засыпать рвы, не ждать пролома, нагнать страх…

— Мерзлую землю не очень-то проймешь, — сказал кто-то.

— Мы и не будем копать сами; нагоним из окрестностей крестьян, пусть справляются как могут.

Все молчали, видя упорство Миллера; он приказывал, а Вейхард шепотом похваливал:

— Воистину, распоряжения прекрасные.

— Обойдусь и без похвал, — угрюмо огрызнулся швед.

Чех сократился с кислым выражением. В Ченстохове от мещан, хотя несколько встревоженных случаем с Бжуханьским, а также от квартиан, продолжавших ходить в костел, очень скоро узнали о намерениях Миллера. Кордецкий, не падая духом, надеялся, что после всех тяжелых испытаний удастся справиться и с остальными. Он также собрал своих верных и присных и держал совет.

Все единодушно обсуждали только, как отбить штурм. Пан Замойский, который с самого начала осады взял из монастырской библиотеки «Карлинского» [36] Речь идет о небольшой книжке, чрезвычайно ценной с точки зрения истории войны, языка и нравов. Содержание ее мало кому известно. Полное заглавие (в русском переводе) таково: "Краткое описание рыцарских подвигов и одоления, в связи с науками, необходимыми для сей благородной забавы. Львов, 1599, in quarto". (Spraw y posterkow rycerskich, y przewagi, spisanie krotkie, z pankami w tej zacney zabawie potrzebnemi. Lwow, 1599, 4-to). Книжка посвящена Иерониму Сенявскому, автором ее, Станиславом Карлинским, лекарем и алхимиком, бывшим в то же время бравым воякой. и всегда носил его с собой под мышкой, так и сыпал, как из рога изобилия, разными действительнейшими способами защиты. Чарнецкий слушал и вздыхал, так как осведомленность Замойского вызывала в нем чувство зависти, а сам он не очень-то любил читать.

— Все это прекрасно, — сказал он спустя несколько минут, — на мой взгляд, все, чем можно колоть, рубить, толкать, шпарить, жечь, все, что попадется под руку, годится… Нам как бы дана отсрочка, ну и воспользуемся ею, подготовимся.

— И возблагодарим Господа.

— А это уж само собой, — вставил Чарнецкий.

Замойский слегка обиделся, когда его продолжительная лекция сошла на нет лицом к лицу с бесхитростным замечанием Чарнецкого; а так как, хотя оба души не чаяли друг в друге, а только постоянно соперничали на поле чести, то он снова принялся перечислять всевозможные способы защиты.

Чарнецкий покручивал усы, вздыхал, слушал, но наконец потерял терпение.

— Так вы уж здесь, панове, советуйтесь и спорьте, — сказал он, — а я побегу на стену, велю сносить наверх все, что попадется под руку.

Приор промолчал, а Замойский понял, что и на самом деле надо приложить к защите не столько разговоры, сколько руки, а потому, бросив книжку, закричал:

— Ты прав, пан Петр! За работу!

— Вот так, коханый мечник! — радостно воскликнул Чарнецкий. — На стены! Натащим все, что есть, а потом спокойно, перед камельком, почитаем книжку: о чем она там бает… теперь же… чего от нас желать?.. Справимся и так… не святые горшки лепят…

И тотчас, собрав людей, взялись за работу.

Всякий, где только какой остался мусор, камни, половицы, кованые прутья, крючковатые зацепы, старое железо и оружие, деревянные обломки, все стали переносить на стены, чтобы на случай приближения врага ко рвам встретить его честь-честью. Во дворе поставили котлы для горячей воды и вару, чтобы лить их на осаждающих.

Солдаты тем временем отдохнули, а женщины и челядь хлопотали. Нагроможденные орудия защиты расположили так, чтобы они всюду были под рукой, в особенности же в тех местах, где выщербы в стенах или недостаточная глубина рва заставляли опасаться возможности атаки. Весь день ушел на эту страду.

Как швед под покровом благоприятного тумана идет на штурм, и как Кордецкий рассеивает неудобную для гарнизона мглу

После ряда ясных дней наступила обычная у нас туманная и пасмурная погода; мелкий дождь, мрак, густые хлопья снега, безбрежные белые завесы повисли над лагерем и крепостью. Осажденные не видели даже на несколько шагов за рвами, не знали ничего о приготовлениях врагов, о его передвижениях, подходах и даже стреляли наугад.

На следующее утро и гора, и лагерь были окутаны таким непроницаемым туманом, что и ясногорцы, и шведы бродили как потерянные, а мелкий, пронизывающий, холодный дождь пробирал шведов до костей. Но и в монастырском замке царил переполох; погода, казалось, особенно благоприятствовала шведам и скрывала от осажденных их передвижения. Миллер также радовался мгле и хотел как можно скорее воспользоваться ею, чтобы заполнить рвы и взять монастырь.

Едва успел он отдать приказания, как в нескольких шагах услышал выстрел и крики. Ему казалось, что стонет сын его сестры, от которого он только что отошел. Причина несчастного случая была ему совершенно непонятна; он осадил коуя и поскакал на крик.

Молодой человек лежал, смертельно раненный пулею в живот. Глаза полководца налились кровью.

— Что это значит? — зарычал он, увидев любимого племянника в крови, и громко стал скликать врачей.

Но врачом явилась смерть. Молодой человек обернулся к Миллеру, вытянул дрожащую руку, улыбнулся и умер.

Миллер рвал на себе волосы, солдаты стояли как окаменелые… Выстрел не мог исходить из монастыря. Какой-то швед среди тумана, которому так радовались, хотел, должно быть, разрядить свой самопал, и, думая, что целит в монастырь, убил несчастного подростка. Трудно описать гнев, горе, ярость полководца: для него, для этого убитого ребенка, собирал он по всей Польше сокровища, запятнанные кровью и грабительством; он любил его как сына и усыновил, всюду брал с собой, чтобы не спускать глаз со своего любимца, защитить его от опасностей, баловать и тешить. Одного мгновения было достаточно, чтобы рассечь узел, привязывавший шведа к обществу и свету. Полумертвый от горя и безумия, Миллер встал и, поцеловав молодое лицо племянника, погрозил стиснутой рукой монастырю, изрыгнув ужасное проклятие.

— Кто стрелял? — спросил он холодно. Указали на виновника.

— Расстрелять, — приказал Миллер бесстрастно и отвернулся. Потом вскочил на лошадь и помчался.

— Делать окопы, заполнять рвы! — приказал он.

Он подъехал ближе к стенам монастыря; там было тихо; по ту сторону стоял народ в молитве. А шведы все упорнее и упорнее повторяли: чары, чары!