Лютер Блиссет - Кью

Деревня горит. Жар ударяет в лицо, искры и сажа сыплются дождем. Волна сладковатой вони — запах горелого мяса — выворачивает мне желудок. Теперь я вижу их: обугленные трупы, неопределенные очертания, пожираемые огнем, — а рвота подступает к горлу, перекрывая дыхание.

Руки судорожно вцепляются в седло. Скорей убраться отсюда! Сломя голову нестись в ночь! Бежать от этого ужаса и кошмарных когтей ада!

Столпотворение вокруг станции смены лошадей. Большак, по которому постоянно идут возы — подводы с награбленным в деревнях. Приказы капитанов, выкрикиваемые на разных диалектах… отряды солдат, отправляющиеся по разным дорогам… обмен и купля-продажа добычи прямо посреди дороги между наемниками еще грязнее меня… бродяги в ожидании объедков. Изнанка разорения виднее всего на дороге — она словно сточная канава, куда стекает жир после бойни.

Лошади необходим отдых, мне — приличная кормежка. Но в первую очередь мне нужно сориентироваться, найти кратчайшую дорогу в Нюрнберг, а оттуда — в Бибру.

— В такое время не стоит оставлять лошадь без присмотра, солдат.

Голос раздается справа, из-за колонны отправляющихся в поход пехотинцев. Его обладатель крепок телосложением. Он — в кожаном фартуке, в высоких ботинках, сплошь покрытых навозом.

— Пока ты сходишь на постоялый двор, и тебя накормят ужином… В стойле ей будет намного спокойнее.

— Сколько?

— Два талера.

— Слишком дорого.

— Скелет твоей клячи будет стоить гораздо меньше…

— Ладно, но ты дашь ей воды и сена.

— Заводи.

Он улыбается: загруженные дороги — выгодное дело.

— Ты из Фульды?

Я изображаю наемника, получившего жалованье и возвращающегося с войны:

— Нет. Из Франкенхаузена.

— Ты первый, кто пришел… Расскажи, как там было? Большое сражение…

— Самая легкая победа во всей моей карьере!

Грум оборачивается и кричит:

— Эй, Гроц, тут один из Франкенхаузена!

Из тени возникают четверо — тупые рожи наемников.

У Гроца шрам, пересекающий всю правую щеку и спускающийся на шею: челюсть треснула там, где клинок разрубил кость. Серые невыразительные глаза человека, видевшего много сражений, привыкшего к вони трупов.

Голос звучит, как из пещеры:

— Вы перебили все это мужичье?

Глубокий вдох, чтобы загнать панику поглубже. Изучающие взгляды.

Я цежу сквозь зубы:

— Всех и каждого.

Взгляд Гроца опускается на кошель с деньгами, висящий на поясе.

— Вы были с принцем Филиппом? [5] Вероятно, имеется в виду ландграф Филипп Гессенский.

Еще один вдох. Не колебаться ни в коем случае!

— Нет, с капитаном Бамбергом, в войсках герцога Иоганна.

Взгляд остается неподвижным, возможно, даже внушающим подозрение. Он устремлен на кошель.

— Мы пытались догнать Филиппа, чтобы соединиться с ним, но добрались до Фульды слишком поздно. Они уже ушли: он несся как безумный, будь он неладен! Мы прошли Шмалькальден, Эйзенах и Зальцу форсированным маршем, не останавливаясь даже, чтобы отлить…

Второй:

— Нам остались лишь жалкие крохи — в округе и грабить-то нечего. Ты уверен, что там не осталось крестьян, которых можно вырезать?

У меня глаза солдата, истреблявшего крестьян на равнине: остекленевшие, как у Гроца.

— Нет. Они все мертвы.

Кривая рожа продолжает пялиться, раздумывая лишь об одном: насколько рискованно пытаться отобрать кошель. Их четверо против одного. Трое остальных без его указания не двинутся с места.

Он цедит сквозь зубы:

— Мюльхаузен. Князья собираются взять его в осаду. Вот где можно разгуляться. Дома торговцев — не халупы нищих… Ростовщики, торговцы…

— Женщины, — ухмыляясь, вставляет коротышка у него за спиной.

Но Гроц, великан-урод, не смеется. Не смеюсь и я — во рту пересохло, дыхание перехватило. Он все тщательно взвешивает. Моя рука — на рукояти шпаги, висящей на поясе вместе с кошелем с деньгами. Он понимает: мой единственный удар достанется ему. Я перережу ему горло, если смогу. Это написано во взгляде, устремленном ему в рожу.

Открытая дрожь: глаза медленно открываются и закрываются, словно вердикт вынесен. Рисковать не стоит.

— Удачи.

Они молча уходят, слышны лишь звуки их сапог, хлюпающих в грязи.

Толстяк, сидящий напротив меня, отрывает куски от окорока козленка, запивая смачными глотками из гигантской кружки. Пиво стекает по его грязной бороде, которая вместе с повязкой на левом глазу почти закрывает лицо. Куртка, рваная и грязная, едва прикрывает последствия всего съеденного и выпитого за десятилетия на службе у многих господ.

В паузе между этими занятиями боров спрашивает:

— Что такой молодой господин делает в этой клоаке?

Из набитого рта капает, он вытирает его рукой, а потом рыгает.

Избегая смотреть на него, я отвечаю:

— Лошади нужен отдых, мне — еда.

— Нет, молодой господин. Что ты делаешь в этой заднице, на этой поганой войне?

— Защищаю князей от мятежников…

Он не дает мне возможности продолжить.

— Ах… Ах, замечательно, замечательно… от кучки блох, — он жует, — от подонков в лохмотьях. — Глотает. — В какие времена мы живем? Мальчишки защищают господ от деревенского сброда. — Очередная отрыжка. — Вот что я тебе скажу, молодой господин, это самая дерьмовая из всех дерьмовых войн, которые я видел своим единственным глазом. Деньги, приятель, одни лишь деньги и сделки с этими свиньями из Рима. Епископы со всеми их шлюхами и детьми, которых надо содержать! Звонкая монета, я тебе скажу. Эти князья, графья, все эти подонки только о ней и думают. Вначале они отнимают у мужичья все, потом посылают нас бить тех, кто осмелится протестовать. А нам всегда достаются наши несчастные гроши. Ну и хватит об этом. — Он громко пускает газы, потом глотает пиво. — Мать твою…

Я больше не могу есть, может, от удивления, может, от отвращения. Эта свинья мне симпатична: у него не рот, а помойка, но он ненавидит господ. Это придает мне мужество: аристократы тоже сотворены из плоти и крови, а не из каленой стали.

— А где ты был? — спрашиваю его.

— В Эйзенахе, потом в Зальце, но мне надоело отбивать собственные руки о спины бедняков. Уж больно это мерзко. Я слишком стар для такого дерьма, мне уже сорок, мать твою, и двадцать лет — в этом дерьме. А тебе, господин?

— Двадцать пять.

— Нет, нет. А где ты был?

— Во Франкенхаузене.

— Чтоб мне провалиться!!! В самом сердце Чистилища?! Ходят слухи, что такого еще не бывало.

— Ты прав, дружище.

— Расскажи-ка мне вот еще что… Этот проповедник, этот пророк… ух, не прожуешь… как там его звали? Ах да, Мюнцер. Чеканщик. Что с ним стало?

Осторожность!

— Его схватили.

— Не убили?