Николай Никитин - Северная Аврора

Так и было в ту прекрасную ночь, когда Фролов ехал в сторону Петропавловского…

Черное небо, изрешеченное россыпью мелких, как булавочные головки, звезд, низко нависло над дорогой. Иногда его озаряли зеленовато-желтые дрожащие вспышки далекого северного сияния. В этих заснеженных лугах и перелесках нельзя было не почувствовать сурового великолепия северной природы.

Санный путь по тракту был накатан. Позванивал на дуге колокольчик. Низенькие мохнатые лошадки были накрыты вместо попон рогожами. Фролов в шубе поверх шинели полулежал в санях. Морозный воздух иголками впивался в лицо. Впереди темнели согнувшиеся на облучке фигуры парня-ямщика и матроса Соколова, после смерти командира бригады перешедшего к военкому. На ямщике был старый армяк, а на Соколове – бараний тулуп с поднятым воротником и, несмотря на жестокий мороз, неизменная бескозырка.

Сани ныряли в ухабах. Фролов то и дело погружался в дремоту, но мозг его бодрствовал. Вспоминались старые боевые друзья, люди, которых сейчас уже не было рядом. В первые недели после гибели Павлина Фролову казалось, что командир бригады просто находится в отлучке. Вот-вот он вернется, и Фролов услышит его как всегда торопливые шаги, его веселый, бодрый голос: «Ну что, друг? Как дела?»

Размышляя о предстоящих решительных боях, о разгроме интервентов, он всегда спрашивал себя: «А как бы действовал в этой обстановке Павлин?» Павлина невозможно было представить себе мертвым. Он постоянно присутствовал в мыслях военкома и как бы продолжал участвовать в войне рядом с ним.

Мысль о Павлине сменялась воспоминанием об Андрее Латкине.

«Как жалко, что нет с нами Латкина, – думал Фролов. – Андрей, конечно, тоже рвался бы в бой, тоже негодовал бы на это вынужденное затишье, на этот переход к позиционной войне и случайным стычкам. Что теперь с Андреем? Убит? Лишь бы не плен. Нет ничего страшнее плена! Лучше пасть на поле боя, отдать свою жизнь за родину и за народ, чем остаться в живых и находиться в лапах врага».

Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда, когда почувствовал, что сани остановились.

Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя большую избу. Из предутренней полутьмы возникли две фигуры и направились к саням. Это были вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне.

– Не только мы, население вас ждет не дождется, – весело заговорил командир, провожая Фролова в избу.

– Дзарахохов здесь? – спросил комиссар.

– Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же… Еще с вечера здесь… Вся деревня на него дивуется.

– А Макин тоже прибыл?

– Нет еще, – ответил ротный. – Сегодня должен быть.

Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с острой черной бородкой, гибкий, среднего роста, в черкеске с газырями, в мохнатой высокой папахе. Богатый кинжал и казачья шашка с серебряной насечкой отличали его от рядового джигита. Впрочем, во всем его облике было нечто такое, что сразу обращало на себя внимание.

Хаджи-Мурат носил очки, но даже стекла не могли скрыть соколиного блеска его глаз. Большой жизненный опыт и природный ум ощущались в его взгляде и в выражении его худощавого загорелого лица с узкими, миндалевидными желто-карими глазами.

Сели за стол. Фролов вежливо попросил Хаджи-Мурата поподробнее рассказать о себе.

Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил. Голос у него был гортанный и немного резкий. По-русски он говорил почти свободно.

Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где родился, о крестьянине отце, о притеснениях царской полиции, которая угнетала и отца и его самого. Тогда он был юношей и, по его словам, обличал купца-князя, мерзавца пристава и хитрого муллу.

– Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть… – с улыбкой добавил Хаджи-Мурат.

Все с тем же задумчивым и спокойным видом он рассказал, как заступился за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого принужден был бежать на греческой шхуне.

– В Испанию попал… Потом уехал в Америку… Языку научился, жил в Вашингтоне, в Сан-Франциско, работал на постройке железной дороги, на заводе… в Клондайке был… Все счастье, правду искал… И ничего не нашел. Все там ложь, обман. Там, как нигде, золото Царствует. Там страшно жить, комиссар. Я соскучился и вернулся на родину. Враги мои умерли. Тут началась война, меня взяли.

– Много воевал? – спросил его Фролов.

– Много. Был в дивизии у генерала Крымова… И когда пришла революция, я говорил: идет правда. Но я тогда не понимал большевиков. И генерал Крымов повел нас в Петроград.

– Тогда был корниловский мятеж, – сказал Фролов.

– Да, корниловский… Я был в Гатчине. Матросы-большевики из Кронштадта пришли к нам. «Матросы говорят правду, джигиты, – сказал я. – Нам надо убить генерала Крымова, врага революции». Но нам не удалось его убить. Он сам потом убил себя. Мы приехали… весь эскадрон… в Петроград. Керенский позвал меня в Зимний. Я пришел, положил руку на кинжал и сказал: «Ты враг революции… Зачем ты позвал меня?» – «Я друг революции, – сказал он. – Служи мне». – «Нет! – я сказал. – Ты подлец, изменник… Ты врешь!» Я плюнул. Он хотел меня арестовать. Кругом стояли люди… офицеры его… Но они боялись меня. И я ушел. Я уехал к матросам в Кронштадт. А потом я услышал Ленина и полюбил его… Это в Петрограде. И еще был я на штурме Зимнего.

– Дрался в Октябрьскую ночь?

– Да, вместе с моими джигитами.

Хаджи-Мурат вынул из кармана шаровар щепотку махорки и, заправив ею кривую маленькую трубочку, закурил.

– Я большевик.

Фролов с интересом смотрел на горца.

– Начальники в Петрограде сказали мне, – продолжал горец: – «Ты будешь комиссар в кавалерии». Я сказал: «Нет, не буду. Я плохо знаю русскую грамоту».

– Да, много ты повидал в жизни… Ну что же, Хаджи-Мурат, займемся делом, а то время идет. – И, вынув из планшета карту, Фролов показал Хаджи-Мурату на один из ее участков и объяснил предстоящую операцию.

– В эту деревню? – сказал горец, выслушав все. – Знаю… Это можно. Ротный мне тоже говорил вчера… Я ждал тебя. В набег ночью надо… Да?

– Да, надо… Там у американцев зимние укрепления. Штаб! Хорошо бы застигнуть их врасплох. Погнать их, чтобы чувствовали… Понял? Это должен быть лихой набег! Сколько тебе нужно людей, кроме твоих?

– Двадцать пять стрелков дашь? – спросил Хаджи-Мурат. – Ну, тридцать…

Фролов рассмеялся.

– Да ведь у них в двадцать раз больше. Возьми хоть роту.

– Не надо. Моих джигитов двадцать пять. Два пулемета дай. И все. Хватит.

Комиссар невольно улыбнулся.

– Обдумай прежде. Смотри! А вдруг не управишься?