Юрий Герман - Рассказы о Дзержинском

За окнами шумел провинциальный перрон, толпилась молодежь, а здесь у окон пели арестанты, и хор их с каждой минутой становился все мощнее, голоса крепли, росли, рвались на волю.

То не соколы сизокрылые

Улетали в небо прочь,

То борцы, нам сердцу милые,

Убежали в эту ночь.

- Господа, - раздалось на перроне, - тут политических везут!

А в ответ громкая песня:

То борцы, нам сердцу милые,

Убежали в эту ночь

Из тюрьмы, из заточения,

Чтобы небо повидать,

Позабыть свои мучения,

Вольной грудью подышать!

- Господа, - еще громче закричал чей-то молодой голос на перроне, господа, здесь политических везут!

Толпа на перроне, против того вагона, в котором пели, прибывала с каждым мгновением. Конопатый студент в рубашке с широким матерчатым поясом послушал-послушал, потом вдруг сорвал с себя форменную фуражку, замахал ею и закричал во всю силу своих здоровенных легких:

- Привет, товарищи! Скоро грянет буря!

Придерживая шашку, прибежал станционный жандарм, старый и злой. И сразу же стал толкаться:

- А ну, отойди! Прошу не скопляться! Господин студент, попрошу не безобразничать...

В вагон вошли несколько конвойных и помощник начальника конвоя. Губы у него тряслись.

- Господа, - умоляющим голосом говорил он, - господа, - я прошу вас! Сделайте милость, господа, прекратите беспорядок!

И пытался силой оттянуть арестантов от окошек.

- Прочь руки, - закричал Тимофеев, - не трогать меня!

На перроне теперь некуда было упасть яблоку. Из депо, на ходу обтирая паклей руки, прибежали несколько рабочих. К станционному жандарму прибыло подкрепление. Но что могли поделать жандарм и два сторожа с берданками три человека против большой, все возрастающей толпы! А начальник конвоя спал пьяным, мертвецким сном.

Солдаты пытались затворить окна, но из этого ничего не вышло: стоило отойти от окна, как оно тотчас же вновь открывалось.

Теперь уже пели и в других вагонах. Все происходило, как в настоящей тюрьме, по всем правилам: "волынка" обычно начинается в одной камере, потом в другой и, как пожар, охватывает тюрьму. Так было и тут, с той только разницей, что в тюрьме, обнесенной высокой стеною, можно "волынящих" арестантов бить, пороть, обливать из пожарных брандспойтов струями холодной воды, сажать в карцер; а что можно сделать тут, когда кругом собралась толпа народу, когда не то что пороть, но даже дать раз в ухо - и то невозможно? Да еще если учесть, что начальник конвоя уже пьян и брал взятки, прицепляя к составу товарные и пассажирские вагоны, а пассажиры как раз студенчество...

Песни гремели и гремели.

В соседнем вагоне пели "Смело, товарищи, в ногу", через вагон пели "Отречемся от старого мира", а Дзержинский уже запевал "Замучен тяжелой неволей".

По перрону вместе с начальником станции метался помощник начальника конвоя, умолял отправить поскорее поезд, а начальник станции вежливо, но холодно отвечал, что это невозможно, потому что надо погрузить быков господина Веселитского.

- Да пропади он пропадом, ваш Веселитский, - стонал помощник. - В могилу вы меня живым зарываете. Прошу вас, отправьте нас без быков!

Но начальник станции был неумолим, и поезд отправился только в три часа ночи, после того, как заключенные провели из своих вагонов, как с трибун, самый настоящий митинг.

Как только поезд тронулся, в вагон к Дзержинскому пришел измученный, весь в поту помощник начальника конвоя.

- Какие у вас претензии? - спросил он. - Почему вы устроили волынку?

- Дайте нам пить и есть, - сказал Дзержинский.

- Без начальника я не могу, - ответил помощник, - он дурно себя чувствует и уснул; я не считаю возможным его будить.

- Дурно себя чувствует, - повторил Тимофеев, - ах, скажите! У нас другие сведения. Мы слышали, что ваш начальник до того напился водки, что даже "мама" сказать не может.

В вагоне засмеялись.

Помощник покривился и ушел.

А в шесть часов утра на другой большой станции повторилась та же история. Студенты высыпали из своих вагонов, арестанты пели и митинговали. Пассажиры уже знали, что вагон арестантов идет на правах карцера, и сочувствовали узникам. Рябой студент, невыспавшийся и синий на утреннем холоде, купил возле вокзала большой короб со спелыми яблоками и уговаривал конвойных разнести яблоки арестантам. Конвойные долго не соглашались, потом спросили помощника начальника конвоя; он позволил, и короб втащили в вагон к Дзержинскому.

Старик, железнодорожный машинист, с желтыми прокуренными усами, принес из буфета несколько пачек папирос "Дукат" и ходил от окна к окну просовывал сквозь сетки папиросы по штукам, называл свою фамилию и говорил:

- И его такая же фамилия, Горобченко. Горобченко, Владимир. Сынок мой. Не откажите в любезности, очень буду вам благодарен. Давно его взяли, когда еще депо наше бастовало. Скажите ему, что папаша здоров, а мамаша преставилась. А Вера замуж вышла за кавказца и с ним уехала. Окажите такую любезность. Закуривайте, пожалуйста, не стесняйтесь...

Из окон арестантского вагона была видна пристанционная площадь, сонные извозчики, а чуть подальше - базар, поднятые оглобли подвод, яркие платки баб, горы помидоров на возах и горы яблок.

В вагоне теперь пахло яблоками, табаком, настроение у всех было хорошее, легкое. Было приятно сознавать, что жизнь на воле, там, за окнами вагонов, связана с жизнью заключенных, что чужие, незнакомые люди хлопочут, достают папиросы, дарят яблоки. Было приятно сознавать, что ты не забыт, что неразрывными нитями ты связан с теми, кто на свободе, и что все это, в общем, так условно - воля, тюрьма! Сегодня человек, ненавидящий тиранию, самодержавие, наивно считает себя на свободе, а ночью ввалились к нему синие мундиры - и кончено, нет мнимой свободы!

Может быть, эти люди там, за окнами, смутно чувствуют свое будущее в этих суровых, обросших бородами лицах, прильнувших к ржавым решеткам.

И, точно отгадав мысли Дзержинского, молодая курсистка, в косынке на шее, в потертой жакетке, негромко говорит:

- Что вы смотрите, товарищ? Вы кушайте, пожалуйста, яблоки. И не стесняйтесь! Сегодня мы вас угощаем, завтра вы нас - это все чистый случай. Разве я говорю неверно?

- Верно, - улыбнулся Дзержинский.

Ударил третий звонок, засвистел главный кондуктор, весело и бойко пропел рожок стрелочника. Состав, гремя буферами, тяжело тронулся с места.

Часа через два после этой станции в вагон неожиданно ввалился начальник конвоя. С перепоя он глядел волком, был мрачен и в руке держал револьвер. Наученный горьким опытом, он остановился в дверях, а вперед пропустил трех конвойных. С ним стояли двое конвойных и двое жандармов с неприятными, напряженными лицами.

- Стоять смирно и не шевелиться! - велел начальник конвоя, подозрительно и злобно вглядываясь в лица арестантов. - Теперь вы у меня попляшете!