Юрий Герман - Рассказы о Дзержинском

- Так что новые заступили, ваше благородие. Перебийнос больше пока не придет. Велел поклон передать.

- Что же случилось? - спросил Дзержинский.

- Слышно так, - объяснил солдат, - что будто народ неподходяще толковал в казарме. И будто поручик наш, их благородие Гендриков, сумлевался, кого послать в караул, и тех не послал, а наших наладил. Но только до нас, ваше благородие, заходить вам нехорошо. Есть у нас один собака, очень вредный, Махоткин ему фамилия...

Занятия тюремными науками шли своим чередом, и, кроме того, очень часто можно было видеть, как где-нибудь в укромном углу Дзержинский утешает молодого, не бывшего под пулями человека и не распекает, а именно утешает, старается развеселить, рассмешить, рассказывает что-нибудь, а глаза его улыбаются. Иногда он спорил горячо и страстно, иногда терпеливо и кропотливо объяснял.

С каждым днем люди, которые не знали его до тюрьмы, все больше оценивали его горячее сердце, его светлый и точный ум, его сильную, непоколебимую волю. Его полюбили, к нему привязались.

- Это человек, - говорили про него. - Это настоящий человек!

Каким-то образом Перебийнос успел разболтать арестованным о том, как он предлагал Дзержинскому бежать и почему Дзержинский отказался, и авторитет Дзержинского возрос еще больше.

- Он остался из-за нас, - говорила молодежь, - это наглядный урок товарищества.

Молодежь, с которой нынче сидел Дзержинский, не знала еще одного обстоятельства. Она не знала ничего о том, что в те дни, когда он занимался с ними тюремными науками, на воле готовили Дзержинскому побег. Об этом никто, кроме тех, кто был на воле, и самого Дзержинского, ничего не знал. Он же отказался и от этого побега вот в каких словах:

- Я должен отдаться той же участи, что и другие; некоторые среди арестованных могли бы подумать, что мы создаем привилегии для избранных. Я должен остаться с моими молодыми товарищами.

И остался, несмотря на все уговоры.

Остался потому же, почему делил в тюрьме поровну свои передачи, потому же, почему много позже, в девятнадцатом году, ел со всеми конину и мороженую картошку, потому же, почему еще позже отослал голодающим в Поволжье единственную семейную ценность - чернильницу своего сына.

Письмо варшавского губернатора в министерство внутренних дел кончается так:

"Упомянутые обвиняемые подвергнуты предварительному

задержанию на основании 21-й статьи правил положения усиленной

охраны и сего числа, по доставлении под конвоем на подводах в

город Варшаву, заключены под стражу в следственной тюрьме".

Варшавская следственная тюрьма была настоящей тюрьмой; и как пригодились молодежи уроки, которые давал ей в Новоминске Феликс Дзержинский!

Душным июньским вечером 1907 года Дзержинский вышел из тюрьмы, в которой пробыл много месяцев. Тяжелая калитка, вырубленная в огромных воротах, с лязгом захлопнулась за ним. Он очутился на свободе.

Пыльная раскаленная улица лежала перед ним. Пекло солнце. В подворотне, играя в разбойников, кричали грязные ребятишки. По булыжникам тарахтела бочка водовоза. Веселым, сильным голосом выхвалял свой товар мороженщик. Ничто не изменилось за это время, жизнь шла своим чередом: играют дети, торгует мороженщик, тащится водовозная кляча, - мир полон звуками, солнцем, вот даже подул ветер и закрутил пыль...

На секунду у него закружилась голова - это было вроде качки на море в бурную погоду, - но тотчас же все прошло, только в ушах шумело так, что он немного постоял на всякий случай.

Он был уже на другой стороне улицы, против ворот, из которых только что вышел, против полосатой будки часового. Часовой, долговязый солдат в пыльных сапогах, прохаживался перед воротами; лицо у него было важное и глупое, спина сутулая. Заметив, что Дзержинский на него смотрит, он вдруг рассердился и закричал на всю улицу:

- Проходи, когда выпустили! Чего встал? Продергивай!

И вновь зашагал.

- А вот кому мороженого! - выкрикивал мороженщик. - А вот кому сладкого, прохладного, сахарного! Сахарное мороженое, сахарное!

Чувство страшной усталости охватило Дзержинского: не ходить бы никуда, лечь бы тут прямо на выщербленные плиты тротуара и отоспаться за все тюремные ночи, за бессонницы, за побудки, за нелепые мучительные ночные поверки...

И о чем они думают там без него, товарищи по заключению? Как жарко, как душно сейчас в камере, как тяжело им там без свежего воздуха!

- Проходи! - опять заорал солдат.

Дзержинский медленно пошел и возле угла остановился на мгновение; теперь он видел только крыши тюремных зданий да несколько окон в решетках. Солдат все еще смотрел ему вслед. Наверное, удивляется: экий, думает, странный арестант - его выпустили, а он не бежит от тюрьмы.

На углу Дзержинский выпил у лоточницы стакан квасу за копейку, и лоточница долго не хотела брать у него эту копейку: говорила, что она с таких не берет.

- С каких "с таких"? - спросил Дзержинский и тотчас же понял, что старуха по его виду догадалась, откуда он идет, да и глаз у нее должен быть наметан здесь, возле тюрьмы. Оставив копейку, он пошел дальше и на другом углу опять попил квасу. Квас был холодный, вкусный и совсем не отдавал карболкой, как все в тюрьме. Эта ужасная тюремная вода, которую он пил столько времени, всегда теплая, пахнущая железом, карболкой, мышами, неужели он не должен больше ее пить? И баланда! Он не будет ее есть? И прогулки! Каждый день он может ходить на прогулки! И не по кругу в тюремном дворе, а куда угодно... Даже в лес, даже на речку, даже в поле!

И вдруг ему захотелось на речку. Полежать бы часок у реки, в горячем желтом песке, подремать бы под ровный плеск воды, поплавать бы!

Он твердо решил: сегодня бриться, стричься, в баню, а завтра на весь день за Варшаву, к воде. Во что бы то ни стало! Обязательно!

Целыми ночами напролет в тюрьме ему снилось одно и то же - река.

Река, и он купается. Река - он лежит у реки в раскаленном песке. Река, блестящая до того, что больно глядеть, и он плывет в этом теплом и свежем блеске. Река утром в тумане, когда только что поднимается солнце, едва видны склоненные над водой плакучие ивы, и он плывет в этом тумане, плывет медленно и спокойно. Река - и он.

Он побрился, постригся, вымылся в бане и лег в непривычно мягкую, чистую постель. На столе горела лампа под зеленым абажуром. Выше этажом кто-то играл на рояле. Как он отвык от всего этого, как это все странно - и лампа, и рояль, и чистая постель...

Ночью ему снился все тот же сон, а утром он встал и вспомнил, что сегодня в тюрьме день свиданий. Многие товарищи не получали никаких передач, - следовало организовать им передачи; в шестой камере сидел сердечный больной без лекарства, - надо было достать рецепт и поспеть с лекарством. И надо денег, денег, много денег!