Петр Константинов - Синий аметист

Снаружи кто-то очищал обувь от грязи. Потом дверь отворилась, и на пороге вырос Бруцев. Он весь кипел от негодования.

— Пес шелудивый! — выругался он. — Еле сдержался, чтобы не свернуть ему шею!

— Они тебя видели? — спросил Калчев.

— А кто их знает… Вроде говорили о чем-то между собой… Если только не притворялись… Вниз отправились, к малому рынку…

И, помолчав немного, снова взорвался:

— Станет мне говорить Дончев… Болгары, мол… Этот тоже болгарин. Болгарское имя носит, в болгарскую церковь ходит… Собака!

— Поди сюда! — засмеялся дед Мирон и подвинулся, освобождая место Бруцеву. — Будет тебе кипятиться-то!

В доме деда Мирона Бруцева любили за его непримиримый характер, жалели этого парня, который никогда не знал ни дома, ни ласки.

Старик дождался, пока семинарист устроится поудобней, потом поднялся, подошел к очагу и поставил на жар кастрюлю.

— Время уже обеденное… — И крикнул Радое, стоявшему у порога: — Принеси-ка сюда маленький столик…

Радое принес низенький столик. Придвинув его к миндеру, дед Мирон поставил перед каждым глазурованную миску, положил ложку, а посередине водрузил кастрюлю. Затем открыл крышку — и в комнате разнесся упоительный аромат чечевичной похлебки с чесноком. Прервавшийся было разговор возобновился с новой силой.

Мирон Калчев, умный и суровый человек, был родом из стрелчанских сел. В молодости он скитался по России, побывал под Ростовом и на Кубани, где научился выращивать арбузы и дыни. Вернувшись в Болгарию, осел в Пловдиве, но большую часть времени проводил на своей бахче под Сарайкыром. Дед Мирон был обучен грамоте и в свободное от работы время любил листать Костины книжки, как бы пытаясь увидеть за мелко исписанными буквами таинственный и необъятный мир.

К Бруцеву дед Мирон питал особую слабость. Может быть, потому, что тот был среди них самым молодым, а может, потому что сам был таким же неистовым спорщиком.

Вот и сейчас, сидя рядом с семинаристом, он время от времени подливал ему в тарелку. Бруцев ел быстро и с удовольствием, как человек, который всегда жил впроголодь. Но вместе с тем он внимательно следил за разговором, который велся за столом.

— Итак, — прервал он Каляева, подчищая тарелку корочкой хлеба, — вы утверждаете, что революция — дело общее. И в нем могут участвовать и греческие священники, и все фанариоты [19] Фанариоты — греки, представители богатой аристократии или высшего духовенства. из Филибе.

— Бруцев, — поморщился Коста. — Неужели ты не понимаешь, что в прошлом году восстание приобрело такой размах именно потому, что в нем участвовали не единицы, а весь народ. Прежде мы рассчитывали лишь на тайные комитеты, но этого недостаточно. Освободить Болгарию горсточка людей не может.

— А я опять повторяю, — прервал его Бруцев, — что вы — наивные люди. В наше время бороться за свободу — это значит быть готовым умереть за нее. Вот ты мне скажи, кто может это сделать: Гюмюшгердан, Полатовы или Апостолидис? Дудки…

— Не о них речь, — медленно проговорил Калчев, чувствуя, что вновь начинает задыхаться. — Мы говорили о людях, принимавших участие в борьбе за освобождение церкви и за просвещение, которым все болгарское дорого и свято.

— Да им плевать на все болгарское, — вскочил Бруцев.

— Верно говорит Попик, — сказал дед Мирон. — Но и Коста тоже прав… В такое время, как нынешнее, грамотные люди нужны как воздух.

— Твоя правда, дед, — покачал головой Жестянщик. — Ученые люди ох, как нужны. Братушки [20] Братушки — так болгары называли русских солдат. кровь свою прольют, нас выручая, порядку научат, но ученые люди у нас должны быть свои…

— А если их порядок перейдет к нам, то нечего его хвалить, — махнул рукой Бруцев. — Исчезнут беи, придут помещики да графы…

— Не надо так, Кирко, пустое ведь говоришь… — строго заметил дед Мирон, поднимаясь с миндера. — Да знаешь ли ты, что такое степь донская, где река Днепр-батюшка… Оттуда к нам люди идут… Все оставили — и землю свою, и семьи…

— Все равно, дед, — стоял на своем Бруцев, хотя в голосе его зазвучали примирительные нотки. — Свое государство мы должны строить по-иному. Свобода нам нужна, настоящая свобода… для всех…

Коста понял, что этому спору не будет конца, и решил вмешаться.

— Пусть мы сначала освободим Болгарию, а потом будем порядок наводить, Кирилл, — похлопал он по плечу Бруцева и улыбнулся.

— Да, установишь тут порядок, — снова взорвался семинарист. — Жди. Опять кровопийцы-процентщики на голову сядут… А тебя, дед Мирон, никто и слушать не станет…

— Неужто ты думаешь, что я буду ждать! — рассердился старик. — Деньги… Роскошь… Мотовство одно… — Махнув в сердцах рукой, он вышел, захлопнув за собой дверь.

В низенькой комнатке стало совсем темно. Коста взглянул на часы. Потом снял с полки свечу и зажег ее.

— Идите сюда, — подозвал он гостей поближе. Затем достал из-под соломенного тюфяка на миндере какой-то свиток и развернул на столике. — Я тут план составил, посмотрим, что вы на это скажете. — И Коста, водя пальцем по карте, принялся подробно описывать, где у турок какие склады, за которыми нужно вести непрерывное наблюдение.

Бруцев сначала следил издалека, не приближаясь к столику, но потом увлекся, подсел к Косте. Колышущееся пламя свечи освещало узенькие, кривые улочки, обозначенные на плане, и перед его взором мысленно предстал столь желанный для него мир, таивший в себе будущие взрывы и пожары, разрушения и возмездие, что было единственным удовлетворением для его измученной души.

После объявления войны приток иностранцев в Пловдив быстро сократился. Даже те, кто еще оставался в городе, торопились его поки-|нуть и отправиться или на север — к Белграду, а оттуда в Вену, или на юг, в Константинополь, и там подыскать более надежный способ передвижения в свои страны.

Столь стремительное исчезновение иностранцев из города еще больше усугубляло и без того мрачное и подавленное настроение Аргиряди, привыкшего тешить свое самолюбие во встречах с чужеземцами. Вот почему он с таким интересом прислушивался сейчас к разговору, который вели недавно прибывший американский журналист Макгахан, секретарь английского консула в Пловдиве Питер Хейгерт и пришедший попрощаться Теохар Сарафоглу.

Аргиряди очень нравился Дженерариэз Макгахан, хотя они были мало знакомы. Аргиряди знал, что журналист некоторое время жил в Петербурге, что в русской столице у него было много друзей, среди которых особо выделялся нынешний посол России в Константинополе генерал Игнатьев. И только в прошлом году, после разгрома восстания Аргиряди увидел корреспондента «Дейли Ньюз» совсем в ином свете. Его материалы о Батакской резне [21] Батакская резня — при разгроме Апрельского восстания турки согнали в церковь все население г. Барака — 3 тысячи человек — и сожгли живьем. заставили Аргиряди испытать глубокое волнение. Они всколыхнули в его душе неподозреваемые им самим чувства. Аргиряди никому не сказал об этом, даже прятал газеты, получаемые из конторы братьев Гешевых, будто какой-то документ, касавшийся его лично. Прочитав единожды, он уже не возвращался к этим материалам, но и не нашел в себе силы уничтожить их.