Петр Константинов - Синий аметист

Мужчина молчал, потом медленно произнес:

— Никто сюда не приходил… Нечего напрасно мучить людей…

— Врешь, собака!.. — прервал его сержант. — Врешь!..

Конь отпрянул. Но сержант продолжал искать жертву, над которой можно было бы поглумиться. Он снова приблизился к старику. Наклонившись, схватил его за грудки, рявкнул прямо в лицо:

— Говори, старый вампир, где русский?… Говори!..

Стало уже совсем светло. Минуты две царила полная тишина. Старик пытался вырваться из рук сержанта. В тишине ясно прозвучал глухой старческий голос:

— Чтоб тебя убил господь!..

Сержант понял проклятие, отшвырнул старика, тот упал. Выхватив из кобуры пистолет, сержант выстрелил ему в пах. Старик согнулся пополам и протяжно завыл.

Грозев в ужасе смотрел на все это. Он уговаривал себя во что бы то ни стало сохранить самообладание. Но был ли сейчас в этом смысл? В голове у него все смешалось — незнакомые люди, стоящие перед турком на гарцующем коне, залпы русских орудий возле Джуранли, лицо Рабухина, бешеная скачка по темному полю — и он медленно выпрямился, как зверь перед прыжком.

— Говорите, собаки!.. Убью! — хриплым от ярости голосом орал сержант. — Говорите!..

Снова воцарилась тишина, слышен был лишь далекий скрип телег. Пистолет прыгал в руке турка. Вдруг турок бешено крикнул:

— Убирайтесь!.. Убирайтесь все!.. Ну?…

Женщина схватила малыша, взяла за руку старшего. Посмотрела на мужа. Он медленно повернулся, наклонившись, поднял с земли мешок с картошкой и, взяв за руку самого старшего, быстрым шагом пошел по полю.

Прогремел выстрел. Мужчина качнулся вперед, будто споткнулся, присев на корточки, схватился за бедро. Двое старших детей побежали в разные стороны. Женщина кинулась к раненому мужу. Малыш растерянно оглянулся, потом заплакал и заковылял по стерне — полуголый, в одной короткой рубашонке, повизгивая, как щенок. Побелевший от злобы сержант, утратив над собой всякий контроль, поднял пистолет и нажал на спуск. Но пистолет дал осечку. Малыш, плача, бежал по полю, прыгая по комьям земли.

— Собачье отродье… — выругался сержант и, перезарядив пистолет, вновь поднял его.

И тогда раздался выстрел. Турок склонился к шее коня, будто хотел его обнять, и медленно сполз вниз, к ногам спокойно стоявшего животного.

Грозев был как в дурмане и не сразу понял, что это стрелял он сам.

— Убили сержанта!.. — истошно завопили двое из всадников и поскакали прочь от берега. — Сержанта убили!..

— Спускайте собак!.. — кричали по-турецки. — Зовите сюда людей!.. Он вон там, в камыше!..

Грозев повернулся, бросился в заросли камыша и помчался к реке. Выскочил на песок, понесся стрелой к воде.

— Вон он!.. Держи его!.. — послышалось у него за спиной. Трое турецких всадников устремились за ним в погоню.

Грозев бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Река здесь делала поворот, образуя глубокую, тихую заводь.

Пули Шлепались в воду рядом с Борисом. Он плыл под водой, лишь время от времени выныривая на поверхность, чтобы набрать в грудь воздуха. Усталость навалилась камнем, он плыл с трудом. На середине заводи снова вынырнул. Сзади стреляли. Он оглянулся. Желтый обрыв и серое небо слились в одно.

Набрав в легкие как можно больше воздуха, он нырнул. Там, где он погрузился, на воде появились и стали лопаться белые пузырьки. Вскоре поверхность ее успокоилась, стала такой же гладкой, как прежде.

— Все, каюк… — произнес один из турок и сплюнул.

Затем все трое повернули коней и поскакали на восток — туда, где сквозь пыль суховея и дым горящих нив двигались вереницы людей.

Уже третий день стояла пасмурная погода. Похолодало, деревья во дворе тревожно шумели.

Димитру Джумалии эта резкая перемена погоды была не в новинку. Ежегодно в августе погода вдруг резко менялась, и это всегда напоминало ему об осени, навевало мрачные мысли. В такие дни сильнее давали себя знать и тупые ревматические боли в плече.

В эти дни Джумалия был еще более хмурым, чем обычно. Два дня не ходил в торговую часть города — Тахтакале. Сидя на деревянной лавке под навесом у входа в дом, он медленно прихлебывал кофе и смотрел на все еще пышную зелень во дворе.

В последнее время он вообще стал затворником, лишь изредка вечером наведывался в дом брата напротив, чтобы повидать Жейну.

Приподнятое настроение, овладевшее им вначале, когда были достигнуты первые успехи в войне, внезапная надежда, неопределенная, но радостная, постепенно испарились, задушенные монотонностью его существования. Отход русских по ту сторону Стара-Планины, слухи о мирных переговорах вновь сломили его дух, и старик, своенравный и замкнутый по натуре, сидел неподвижно часами, уставившись на клумбу с петуньями, и вновь и вновь размышлял о том, есть ли на свете сила, способная сокрушить зло, или же все будет идти так, как шло прежде из века в век. А перемены, которые действительно наступали, — разве не несли они с собой в первую очередь обман и ложь? Разве машины и фабрики Палазова не были более проклятием, чем благодатью? Разве не отнимали они у человека его хлеб, его радость?

Стук в ворота вывел старика из задумчивости. Он посмотрел на часы: было двенадцать по турецкому времени.

В отличие от большинства торговцев в городе, давно уже живущих по европейскому времени, Димитр Джумалия по-прежнему сверял свои карманные часы с пушечным выстрелом, ежевечерне возвещавшим заход солнца. Ненавидевший все турецкое, старый мастер тем не менее никак не мог отказаться от этой своей привычки.

Джумалия встал, вышел на тротуар перед навесом и приложил ладонь козырьком к глазам. Это был учитель Лука Христофоров. Иногда он останавливался поговорить, но в последнее время делал это очень редко.

— Добрый день, бай Димитр, — приветствовал он старого мастера, бодро взмахнув рукой, в которой держал свернутые в трубку газеты.

— День добрый, Лука, — ответил мастер, — ты с площади?

— Оттуда, — подтвердил Христофоров. — Кисяков попросил передать тебе эти документы.

И, улыбнувшись, прибавил:

— Есть у меня и новости для тебя…

— Новости? — Джумалия поднял брови, сцепил руки за спиной.

— Да, бай Димитр, новости — с войны…

— Ну что ж, говори, послушаем, что это за новости… — старик вернулся на прежнее место и снова уселся на лавке.

Лука сел напротив, положил документы на стол и, вытерев платком лицо, медленно, подчеркивая каждое слово, произнес:

— Туркам крышка! Сулейман-паша вернулся в Заар… Ни через Шипкинский, ни через Хаинбоазский перевал ему не удалось пройти. Вот такие дела!

И он ударил кулаком по подушке, лежавшей на лавке.

Зная горячий темперамент учителя, Джумалия лишь кивнул головой и произнес: