Петр Константинов - Синий аметист

— Что нового в городе? — спрашивала Жейна ровным голосом, преодолевая волнение.

— Ничего… — отвечала Наталия. — Война… — И, поставив лампу на стол, озабоченно прикладывала ладонь ко лбу девушки.

— Никодим заезжал домой?

— Заезжал…

— К нам кто-нибудь приходил?… Кто-нибудь нас спрашивал?…

— Кому нас спрашивать… Только дядя заходит по утрам и вечерам…

В душе ее разливалась пустота, гасла надежда, на смену трепетному ожиданию приходило разочарование. Наступали самые тяжелые и трудные часы — ночные.

Было и еще одно обстоятельство, делавшее жизнь в имении столь одинокой. Вначале оно почти не замечалось, но с течением времени ощущалось все более и более осязательно.

София, которую она видела в Пловдиве довольно часто, сейчас находилась от нее далеко. Редко приезжал и Павел Данов. Сначала Жейна предполагала, что он снова занялся своей работой — переводами Руссо, но оба раза, когда он наведался в имение, поведение его выглядело немного странным. Он заводил беседу, стараясь ее развлечь, но мысли его были какими-то разрозненными. Последние дни Жейна все чаще думала о нем, вспоминала, не обидела ли она его ненароком, не она ли виновата в том, что он изменил свое отношение к ней.

Вечером накануне своей смерти Жейна попросила передвинуть ее кровать к окну. Ей подложили под спину подушки, и она стала смотреть в окно. На равнину, лежавшую за холмами, голубоватым туманом опускались осенние сумерки.

Жейна жадно глядела на угасающий день до тех пор, пока в оконном стекле не осталось лишь отражение лампы, зажженной у ее постели. К полуночи началась агония. Сначала ей показалось, что воздуха в комнате становится все меньше и меньше. Откинувшись на подушки, она видела на своей тени на стене, как судорожно вздымается ее грудь. Она жадно дышала, словно старалась уловить последние глотки воздуха, которые могли бы ее спасти.

У постели сидела Наталия, испуганная быстрым ухудшением состояния дочери, растерявшаяся от невозможности обратиться к кому-либо за помощью в этом безлюдном месте, в этой непроглядной ночи.

На рассвете, когда у Жейны потемнели губы, а лицо приобрело синеватый оттенок, она спустилась вниз, разбудила Никодима и послала его в город за врачом.

Затем снова присела у постели Жейны. Потеряв всякое представление о времени, она держала дочь за руку и неотрывно глядела на ее лицо, под прозрачной кожей которого очерчивались скулы.

Приехал доктор Николиди. Он осмотрел Жейну, проверил ее пульс, потом вышел за дверь и, взглянув на Наталию поверх очков, беспомощно пожал плечами.

Медленно наступал новый день, утомленный тяжелой ночью. К утру Жейна стала дышать спокойнее, но глаза у нее провалились, а лицо посерело. В доме стояла необычайная тишина. Все переговаривались между собой шепотом, повозки не выехали со двора.

Побыв еще некоторое время, врач закрыл свой чемоданчик и сказал:

— Мне нужно вернуться в город. Старый Чалыков плох, я должен его осмотреть. Я предупредил дома, что к обеду вернусь…

— Есть ли хоть какая надежда, доктор? — Наталия посмотрела ему в глаза.

Врач немного помолчал, потом покачал головой, пожал, прощаясь, руку Наталии.

— Все же, — сказал он, — я к вечеру зайду к вашим. Дайте мне знать, как она…

Он вышел. Сел в фаэтон, и лошади, вытянув шеи, поскакали вниз по дороге. Солнце уже поднялось высоко, в его лучах тополя пламенели багрянцем. Над равниной плыл легкий аромат влажной земли, рождая в сердце неясную грусть, ощущение мимолетности всего земного.

В получасе езды от имения врачу повстречался Павел Данов верхом на лошади. Никодим заехал утром и к ним. Молодой человек, поздоровавшись с врачом, озабоченно спросил:

— Как она, доктор? Я узнал, что ей стало хуже сегодня ночью…

— Ее состояние безнадежно, дружок, — сказал Николиди, не выпуская руки Павла из своей. — Вопрос нескольких часов…

— Безнадежно? — повторил Павел, как бы не сознавая смысла сказанного.

— Абсолютно, — кивнул головой Николиди, — то, что я видел сейчас в имении, — агония.

Немного помолчав, Павел произнес, не поднимая головы:

— До свидания, доктор…

Пришпорив коня, он поскакал в сторону имения. Врач обернулся, посмотрел на всадника долгим взглядом и жестом приказал извозчику ехать дальше.

Жейна лежала с закрытыми глазами, но где-то в глубине своего существа ощущала лучистый свет этого необыкновенно тихого дня. Дыхание ее было учащенным, но все внутри медленно остывало.

То, что происходило вокруг, едва доходило до ее сознания. Словно во сне слышала она стук колес фаэтона, выезжавшего на дорогу, потом звон бус, цоканье копыт коня. Время от времени она чувствовала, как вдруг куда-то проваливается, потом вновь всплывала на поверхность, обессиленная, утратившая представление о времени.

Несколько раз она открывала глаза, но предметы в комнате сливались, свет просачивался словно сквозь дымовую завесу.

«Может, это конец», — подумала она и впервые ощутила страх. Попыталась подняться, но потолок опустился и придавил ее своей тяжестью. Она почувствовала, что тонет — навсегда, безвозвратно, теряет представление обо всем.

Тогда где-то вдали послышались чьи-то шаги по лестнице. Они показались ей знакомыми, и она вдруг подумала, что находится в Пловдиве, у себя дома, и это его шаги, которых она ждала столько ночей.

Шаги звучали все яснее, все ближе. Кто-то открыл дверь. Сквозь туман Жейна увидела его силуэт. Это показалось ей настолько невероятным и страшным, что она вдруг приподнялась на подушках — задыхающаяся, бледная как полотно. Его руки сжали ее пальцы. И только тогда она узнала Павла. Она молчала, пока не осознала всего. Потом тихо прошептала:

— Как хорошо, что вы пришли…

Павел почувствовал, как весь мир вокруг него обрушился в прозрачную глубь этого необыкновенно солнечного дня. Наклонив голову, он прижался лбом к ее руке. Ее пальцы коснулись его лица, и Павел замер, согретый этой мимолетной лаской, которую он ждал всю свою жизнь.

К началу ноября сведения о положении на фронте были все еще неясными. Но одно было несомненно: с каждым днем кольцо вокруг Плевена сжималось. То, что маршал Сулейман-паша принял на себя командование силами в квадрате Русе — Шумен — Силистра — Варна, не только не принесло обещанного перелома в ходе войны, но и не облегчило положения осажденных.

Грозев дважды собирал людей в бараке на Бунарджике, но вел себя осторожно и в дальнейшем предпочел держать с ними связь только через Тырнева. Турецкий шпионаж в городе усилился. По корчмам, постоялым дворам, по всем перекресткам сновали сомнительные личности, ко всему прислушивались и приглядывались.

Погода была холодной и пасмурной, и они с Рабухиным иногда часами оставались наедине, увлеченные разговором, пытаясь прогнать чувство оторванности и вынужденного бездействия.