Петр Константинов - Синий аметист

— Если б можно было, — произнес нерешительно Коста Калчев, — вывести их из строя, положение во многом облегчилось бы.

— Два из них, — сказал Бруцев, — мы можем уничтожить, проникнув в их расположение со взрывчаткой…

Рабухин поднял брови.

— Это было бы прекрасно, только вот удастся ли? Наша задача сейчас сообщить точные координаты и тип орудий…

И Рабухин подробно объяснил, что надо сделать.

Засиделись допоздна. Возбужденно говорили, предлагали, спорили. Обсуждали вопрос, как спасти арестантов из Ташкапу, как справиться с пожарами, к которым турки неминуемо прибегнут. И эти разговоры казались людям настолько невероятными, что время от времени они вдруг умолкали, словно эти мгновения тишины были им необходимы, чтобы поверить в свои слова. Каждый по-своему понимал, что именно сейчас из его жизни уходит что-то неповторимое.

На третий день рождества, поздно вечером, когда Грозев и Рабухин в сотый раз изучали русскую военную карту и обдумывали движение войск к Пловдиву, послышались далекие артиллерийские залпы.

Они переглянулись. Огонек лампы плясал в их зрачках.

Снова раздался глухой орудийный грохот. Они почти одновременно вскочили и выбежали наружу. Откуда-то с северо-запада сквозь ледяные просторы ночи доносилось эхо артиллерийской канонады. И тогда эти заросшие щетиной взрослые мужчины крепко обнялись, радостно смеясь, как дети.

— Они отсюда километрах в тридцати, не больше, — произнес, снова прислушавшись, Рабухин. — Наверное, около Пазарджика или уже вступили в него.

Оба вернулись в барак. Закрыв за собой дверь, Рабухин заявил:

— Так или иначе надо действовать! Время выжидания кончилось! Грозев молча посмотрел на него.

— Отсюда мы ничего не можем предпринять, — сказал он. — Завтра нужно спуститься в город.

— Куда? — пожал плечами русский.

— К Матею Доцову… Ты — в его дом на Небеттепе, а я — в мастерскую…

Рабухин подошел к окну, скрестил руки на груди.

— Хорошо… — он засмеялся. — Авангард вступает в Пловдив.

Потом снова подсел к столу и склонился над картой.

Грозев неподвижно стоял за его спиной, глядя на ржавую струйку копоти, поднимавшуюся из отверстия лампового стекла.

Русский обернулся.

— О чем думаешь? — улыбнулся он.

— Думаю о том, можем ли мы организовать группу из десяти-двенадцати человек, чтобы напасть на Ташкапу. Ждать больше нельзя.

— Какая охрана у тюрьмы? — спросил Рабухин.

— Насколько мне известно, очень сильная.

— Тогда лучше организовать побег заключенных.

— Вот сейчас нам как воздух нужны отряды — какой силой были бы двести-триста вооруженных человек в такой момент!.. — воскликнул Грозев.

— Организуя нападение, нужно быть уверенным в успехе, — задумчиво произнес Рабухин. — В противном случае заключенных просто уничтожат.

Грозев подсел к столу.

— Завтра попросим Бруцева и Калчева составить детальный план Ташкапу. Им эта тюрьма хорошо знакома.

— Необходимо также организовать непрерывное наблюдение, — сказал Рабухин. — При приближении русских войск к городу заключенных могут вывести из тюрьмы, а это облегчит проведение операции.

— Верно… Мы поставим там человека… — согласился Грозев.

Этой ночью оба не спали. Перед рассветом орудия заговорили еще дважды. Грозеву показалось, что залпы слышались яснее, будто гремели прямо со светлеющего над холмами неба.

После рождества ударили морозы. Порошил мелкий сухой снег, узкие улочки, вьющиеся по склонам холмов, совсем обезлюдели.

София стала плохо спать по ночам. Она внезапно просыпалась от какого-то непонятного шума, садилась в постели, глядя в окно на светлые очертания заснеженных крыш и напряженно прислушиваясь. Но все вокруг было тихо, слышались лишь равномерные шаги часового перед верхним крылом дома, где жил Амурат-бей.

Эта необычайная мрачная тишина и мысль об отце первыми проникали в сознание девушки. Она думала о том, что может делать сейчас отец в Константинополе. Видела перед собой его глаза — в последнее время их взгляд стал иным. Может, он переживал горе? Утрату чего-то? Может, его гордая душа разрывалась от сострадания? Мурашки ползли у нее по коже, она быстро ложилась, закутывалась в одеяло и закрывала глаза. Тогда приходила мысль о Борисе, и она впадала в какое-то странное, но прекрасное состояние. На сердце становилось легко, в груди разливалось приятное тепло. И она понимала, что в это тревожное время единственной настоящей радостью в ее жизни был Борис.

Девушка вставала рано, наскоро завтракала, потом одевалась и выходила из дому.

— Я пойду с тобой, — говорила Елени, обеспокоенная необъяснимыми переменами, происходившими в последнее время с Софией.

— Нет, тетя, — твердо отвечала девушка, — я пойду одна и скоро вернусь. — Затем добавляла с подкупающей улыбкой: — Ты же знаешь, я люблю иногда побыть одна…

— Боже мой, — вздыхала, смирившись, Елени, за многие годы убедившаяся в невозможности изменить решение, принятое Софией, — и когда это раньше ты ходила одна, а теперь настали такие опасные времена… Если узнает твой отец…

София брала пелерину и, улыбаясь, целовала Елени.

— Не сердись… Я только спущусь до католической церкви и тут же вернусь обратно… Очень быстро…

И она выходила, накинув на плечи черную шерстяную пелерину, спускалась по засыпанным снегом улицам, ощущая в груди чудесное волнение — легкое и радостное, как утренний свет.

Ей казалось, что все вокруг — высокие каменные ограды, мрачные дома, старые церквушки — несет в себе частицу этого прекрасного чувства, переполнявшего ее сердце.

Война была близко, совсем близко, и все же это не вселяло страх, не могло омрачить светлого чувства.

Сначала София проходила мимо католической церкви. Побелевшие от мороза святые невозмутимо смотрели с ее стен на притихший в тревожном ожидании город. Потом медленно шла вдоль живописных армянских лавочек с разноцветными сахарными изделиями и, наконец, останавливалась перед витриной свечной мастерской Матея.

Они с Матеем условились так: если для нее будет весточка, он положит на витрину между подсвечниками и гирляндами свечей-корзиночек, которые сейчас, в рождественские праздники, заполонили все, одну из его искусно сделанных восковых роз.

Когда от Бориса была записка, она ее брала, осторожно засовывала за корсаж и спешила домой. Быстро поднималась по улицам Тепеалты, пробегала под Хисарскими воротами, думая лишь об одном: как она войдет к себе в комнату, запрет дверь и, задыхаясь от волнения, вытащит маленький листок бумаги.

В последние дни декабря Пловдив кишел военными. Они заполняли площади, создавали пробки на улицах, еще больше усиливая тягостную атмосферу, царившую в городе. Из Хасково продолжали прибывать новые части, они смешивались с подразделениями, возвращающимися по пазарджикской дороге и, зараженные паникой отступающей армии, двигались к северу и к югу от города, где, согласно плану румелийской обороны, концентрировались крупные силы для предстоящих сражений.