Идрис Базоркин - Из тьмы веков

Из боковой улицы наперебой этой неслась другая песня:

Город казался лагерем. И запевалы заливались во всех концах, как петухи на заре. За чугунным мостом свернули влево, к своим казармам. А от Атамановского дворца вместе с осенним ветром донеслось:

— Год лихой, — пробормотал в бороду извозчик-молоканин и тяжело вздохнул: — …Россия ждет…

— Ты что сказал? — спросил его корнет.

— Нет, барин… Так… Думки всякие… — ответил тот. — Эй, поберегись!

Замешкавшийся дворник, которого лошади чуть не сбили с мостовой, отскочил в сторону и, увидев на сиденье корнета, по многолетней привычке старого солдата прижал к плечу метлу и приветливо гаркнул:

— Здраввя желаю!

Бийсархо приложил руку к каракулю папахи.

Зная уже повадки своего офицера, всадник-денщик встречал корнета за воротами, держа под уздцы его лошадь с закинутыми на седло поводьями.

— Где сотня? — спросил тот, соскакивая с фаэтона.

— Только что ушла. Вахмистр повел, — ответил денщик и едва успел схватиться за стремя командира, как тот уже вскочил в седло.

— Ступай! Устраивай!.. — бросил Соси Чаборзу. — Твое отсутствие беру на себя! — И лихо помчался догонять своих.

Сотня выходила на полигон, когда он подскакал к ней, щелкнул плетью и осадил коня.

— Здорово, молодцы! — крикнул он своему взводу по-русски.

— Здарав джилай, ваш сокородия! — послышался довольно дружный ответ ингушей, и они сами засмеялись от удовольствия, что могли так здорово сказать по-русски.

Через некоторое время маршевые роты и эскадроны были срочно назначены к отправке в действующую армию. Фронт требовал пополнений.

Вместе со всеми уходил и вновь сформированный Ингушский конный полк, который с полками соседних народов должен был образовать кавказскую туземную кавалерийскую дивизию.

В назначенный день, ярким солнечным утром, части начали прибывать на Апшеронскую площадь, именовавшуюся так по названию большой красной церкви, выстроенной здесь в честь и память воинов одного из старейших полков русской армии на Кавказе.

Шли с песнями. Несмотря на то, что на солдатах были скатки, лопаты, вещевые мешки, в рядах слышались скоромные шутки, смех. Прохожие останавливались, провожали их долгими взглядами.

В полдень войска были выстроены огромным квадратом, в центре которого оставалось свободное поле, где стоял аналой с Евангелием в кожаном переплете. Рядом табурет, на нем серебряная кропильница.

День был воскресный. В церквах звонили колокола, служили молебны за русское воинство. А воинство пока стояло вольно. К задним рядам подходили родные, знакомые. Кто просто беседовал о чем-то, кто тихо плакал, кто наставлял своего «воина» в последний раз.

Кавалеристы спешились. Бок о бок с Ингушским полком стояли казачьи сотни. Собравшись вокруг бывалого казака со шрамом на щеке, молодежь пела:

И только закончили они старинную, как рядом жаворонком взвилось:

И вот «Чубарики» подхватывает вся сотня. Веснушчатый парень, задрав сморщенный нос, сует, указательный и мизинец в рот и, закрыв глаза, заливается таким посвистом, что кажется — жилы на шее лопнут. Даже кони, захрапев, сдают в сторону.

Со всех концов города к площади идет и идет народ. Тут важные особы, чиновники в форменных фуражках и молодежь.

Калой и Орци попали в один взвод. Но они редко подходили друг к другу. Орци чувствовал себя виноватым за то, что поступил в полк против воли брата. Но он иначе не мог.

Они стояли в разных концах взвода. Калой на правом фланге, а Орци где-то в хвосте.

Калой глядел на народ поверх всех голов. Он видел, как женщины передавали своим узелки с гостинцами, как крестили солдат, обнимали их. И только около ингушей не было ни родных, ни знакомых. Как безродные, стояли они в этом море людей.

Всадники понимали: это потому, что их родственники остались далеко в аулах. Но все равно от одиночества в такой день скребло на душе.

И случается в жизни, когда люди будто читают в сердцах друг у друга.

Забегали казачки одна к другой, зашептались, разбежались в разные стороны и снова сошлись, сгрудились в каком-то заговоре. Вот они развязывают узелки-платочки, отбирают, откладывают в сторону колбасу и сало, а с тем, что осталось, направляются к ингушам. Тронулись смело. А подошли — оробели. Многие из них, может, никогда толком и не видели так близко этих смуглолицых мужчин, которых дома привыкли называть «зверьми» и «азиатчиной», считали врагами. Ан вышло сегодня, что враг не тот, с кем грызлись из-за плетня, а тот, кто шел общую хату палить, родину в полон брать. И перед этой бедой все прежние беды свои показались не стоящими ни вражды, ни злобы.

Ингуши с удивлением смотрели на подошедших женщин, переглядывались, думали, что те среди них ищут своих парней.

Немолодая, но красивая, яснолицая казачка подошла к Калою и ткнула ему в руки свой узелок. Осмелели и остальные.

— Нате! Берите!

— Угощайтесь!

— Это вам! — говорили они, краснея, и отдавали всадникам гостинцы. Ингуши растерялись. Молодые смотрели на старших, не зная, что делать: брать или не брать.

— Чем богаты, тем и рады! Поделитесь промеж собой как-нибудь. Знали б, что вы здесь одне, без своих марушек, побольше бы захватили! — говорила женщина Калою.

— Зачем нада?.. Ми кушал. Свой мальчишка отдай. Пасиба… — бормотал Калой и пытался вернуть казачке узелок. Но она решительно отвела его руку:

— И своим есть… Да вы-то что ж, не свои, что ли? Это мы не от голода вам, а вроде… для сердца… Кунаками там будете с нашими ребятами… Может, кому и голову-то придется сложить одна на другую…

Она всхлипнула, но тут же овладела собой, улыбнулась.

Всадники тесным кольцом обступили казачек. Все были взволнованы. Наступила та особая минута, когда вдруг уходит прочь все, что разнит людей, и они остаются только людьми с неприкрытыми сердцами.

Сам еще не зная зачем, Орци протиснулся к женщинам, подошел к той, что дала Калою узелок, и, вырвав из черкески черно-белый газырь, протянул его ей.