Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 1)

Что делать? Как быть? Он спросил дорогу к тюрьме. С замиранием сердца глядел он на запертые ворота:

АРЕСТНЫЙ ДОМ

Быть может, здесь сидит сейчас Даниэль... Жак прошел вдоль тюремной стены, - она показалась ему бесконечной, - повернул назад, взглянул на верхушки зарешеченных окон. Ему стало страшно, и он убежал.

Все утро он шатался по городу. Солнце палило нещадно; в густо заселенных улочках из окон, точно праздничные флажки, свисало сушившееся белье всех цветов радуги; кумушки на порогах домов судачили и хохотали; казалось, они непрерывно бранятся. Пестрые уличные сценки, свобода, дух вольных странствий - все это временами пьянило его, но тут же он вспоминал Даниэля. Он сжимал в кармане пузырек с йодом: если к вечеру Даниэль не найдется, он покончит с собой. Он дал себе в этом клятву и, чтобы связать себя ею покрепче, даже произнес ее вслух; но в глубине души он немного сомневался в своем мужестве.

И только к одиннадцати часам, в сотый раз проходя мимо кафе, где накануне официант объяснил им, как найти транспортное агентство, - он увидел Даниэля!

Жак кинулся к нему через весь зал, мимо столов и стульев. Даниэль, сохраняя самообладание, встал.

- Тсс!..

На них смотрели; они пожали друг другу руки. Даниэль расплатился, они вышли из кафе и свернули в первую же улицу. И здесь Жак вцепился в локоть друга, прижался к нему, обнял и вдруг зарыдал, уткнувшись лбом ему в плечо. Даниэль не плакал, он только побледнел и продолжал шагать, сурово уставясь куда-то вдаль и прижимая к себе маленькую руку Жака; губа кривилась и дрожала, обнажая зубы.

Жак рассказывал:

- Я спал, как босяк, на набережной, под брезентом! А ты?

Даниэль смутился. Он слишком уважал друга, уважал их дружбу, - и вот впервые приходилось что-то скрывать от Жака, скрывать такое важное. Необъятность тайны, которая пролегла между ними, душила его. Он уже готов был довериться другу, во всем открыться, но нет, он не мог. И продолжал молчать, растерянный, не в силах отогнать наваждение пережитого.

- А ты, где ты-то провел ночь? - повторил Жак.

Даниэль сделал неопределенный жест:

- На скамейке, там... А вообще-то я больше бродил.

Позавтракав, они обсудили положение. Оставаться в Марселе было бы неосторожно: их беготня по городу и так уж кажется подозрительной.

- Ну, и что? - сказал Даниэль, мечтавший о возвращении.

- A то, - подхватил Жак, - что я все обдумал, нужно уйти в Тулон, это километров двадцать или тридцать отсюда, влево, вдоль берега. Пойдем пешком, детишки просто гуляют, никто не обратит внимания. А там - куча кораблей, и мы наверняка найдем способ попасть на один из них.

Пока он говорил, Даниэль не мог отвести глаз от вновь обретенного, дорогого лица, от веснушчатой кожи, от прозрачных ушей и синего взгляда, где вереницей видений проходило все, что тот называл: Тулон, корабли, морские просторы. Но как ни хотелось Даниэлю разделить прекрасное упрямство Жака, здравый смысл настраивал его скептически: он знал, что на корабль им не попасть; и все же он не был уверен в этом до конца; временами он даже надеялся, что ошибается и что здравый смысл будет на сей раз посрамлен.

Купив еды, они отправились в путь. Две девушки, улыбаясь, взглянули на них в упор. Даниэль покраснел; юбки больше не скрывали от него тайну женского тела... Жак беззаботно насвистывал, - он ничего не заметил. И Даниэль ощутил, что новое знание, волнующее ему кровь, отныне отделяет его от Жака: Жак больше не мог быть ему настоящим другом, Жак был еще ребенком.

Миновав пригороды, они вышли наконец на дорогу, она вилась, как розовый пастельный штрих, следуя за изгибами берега. В лицо им пахнуло ветром, вкусным, солоноватым. Они шли шагом, по белесой пыли, подставляя плечи солнцу. Их опьяняла близость моря. Сойдя с дороги, они побежали к нему, крича: "Thalassa! Thalassa!" [17] Море! Море! 18 (древнегреч.). - и заранее подымая руки, чтобы окунуть их в синие воды... Но море в руки им не далось. В том месте, где они встретились с морем, берег не спускался к воде тем вожделенным склоном, отлогим и золотистым, какой рисовался в мечте. Он нависал над глубокой и довольно широкой горловиной, куда море врывалось меж отвесных скал. Внизу груда скалистых обломков выдвигалась вперед, точно волнолом, точно воздвигнутая циклопами дамба; и волна, наткнувшись на этот гранитный выступ, пятилась назад, расколотая, обессиленная, и юлила вдоль его гладких боков, фыркая и плюясь. Взявшись за руки и склонившись над морем, мальчики забыли обо всем на свете. Они зачарованно глядели, как сверкает на солнце зыбь. В их молчаливом восторге таилась частица страха.

- Гляди, - сказал Даниэль.

В нескольких сотнях метров белая лодка, до неправдоподобия яркая, скользила по индиговой синеве моря. Корпус пониже ватерлинии был выкрашен в зеленый цвет, в дерзкую зелень молодого побега; взмахи весел бросали лодку вперед очередями мгновенных толчков, приподымая ее нос над водой, и при каждом таком прыжке обнажался влажный блеск зеленого борта, внезапный, как искра.

- Эх, описать бы все это, - прошептал Жак, нащупывая в кармане блокнот. - Но ты увидишь, - воскликнул он, передернув плечами, - Африка еще прекрасней! Пошли!

И бросился мимо скал к дороге. Даниэль бежал рядом; на минуту его сердце избавилось от тяжкого бремени, сбросило груз укоров, загорелось бешеной жаждой приключений.

Они вышли к тому месту, где дорога поднималась вверх и поворачивала под прямым углом, направляясь к деревне. Достигнув поворота, они остановились как вкопанные; раздался адский грохот; огромный клубок лошадей, колес, бочек, вихляя от обочины к обочине, несся прямо на них с головокружительной быстротой; и прежде чем они успели сделать хотя бы попытку убежать, вся эта огромная масса врезалась метрах в пятидесяти от них в решетчатые ворота, которые тут же разлетелись на куски. Склон был очень крутой, огромная телега, спускавшаяся, тяжело нагруженная, с горы, не смогла вовремя притормозить; всей своей тяжестью навалилась она на впряженных в нее четырех першеронов 19 19 Першероны - порода ломовых лошадей, разводимых в Перше (старое название области на северо-западе Франции). , потащила их вниз, и они, вставая на дыбы, толкая и запутывая друг друга, рухнули на повороте, опрокидывая на себя гору бочек, из которых хлестало вино. Крича и размахивая руками, обезумевшие люди сбегались к этой груде окровавленных ноздрей, крупов, копыт, бившихся скопом в пыли. Вдруг к конскому ржанию, к бренчанию бубенцов, к глухим ударам копыт о железо ворот, к звяканью цепей и воплям возниц примешался какой-то сиплый скрежет, который враз поглотил остальные звуки, - это хрипел коренник, серая лошадь, шедшая впереди всей упряжки; теперь другие кони топтали ее, и она лежала на подвернутых под себя ногах, надсаживаясь от крика и пытаясь вырваться из душившей ее сбруи. Какой-то человек, потрясая топором, кинулся в самую гущу этой сумятицы; он спотыкался, падал, вставал, пробиваясь к серой лошади; вот он схватил животное за ухо и стал бешено рубить топором хомут; но хомут был железный, топор его не брал, и человек, выпрямившись, с перекошенным лицом, яростно всадил топор в стену; хрип, становясь все пронзительней, перешел в прерывистый свист, и из ноздрей лошади хлынула кровь.