Сергей Кравченко - Книжное дело

— Божий скот на четырех ногах устойчив, — цедил Смирной, — а сия скотина и на шести спотыкается.

А чего было мужикам не спотыкаться, когда жертвенная выпивка у них не переводилась, а закуска падала с царского стола? Ну, пусть — из-под стола, все равно избытки царские пахли и выглядели намного лучше обыденной русской еды.

Смирной лишил пьяниц довольствия.

— Нечего уродов поощрять! — сказал он как-то Заливному, — вели переписать их из дворца в какой-нибудь убогий монастырик.

— Вот, обитель при храме Николы Гостунского у нас запустела. Давай туда определим.

— А не сдохнут?

— А хоть и сдохнут, нам-то что? Скоро станок прибудет.

— Нет, Проша, нам теперь нужно с этими людьми считаться. Слишком много на них изведено. Нас за такой расход не похвалят. Давай их образумим.

— Как ты эту падаль образумишь? Им гроб — дом родной!

— А Егор у нас на что? А Ермилыч? А мы сами разве в трагедиях несведущи?

Прошка радостно захохотал, предвкушая удовольствие.

Ледяным утром 16 ноября 1562 года у покосившегося забора Печатного двора — так теперь именовалось странное заведение — взвизгнул турецкий рожок. Звук варварского инструмента пробуравил морозную тишину, проник в щели нетопленной палаты, где в гробах под тулупами отдыхали печатные мастера.

Надо сказать, зловредный визг обеспокоил сонных мужчин. Он будто шилом, нет — цыганской иглой! — проник в расслабленный утренний мозг.

— Что за хрен дудит?! — пробасил Василий Никифоров.

— Идите к черту, православные! — фальцетом поддержал Тимофеев, — тут вам не Иерихон!

— А здесь вам не жиды! — оформил коллективное возмущение Федоров.

Однако, за забором разошлись не на шутку. Послышались тяжелые удары бревном, и ворота рухнули внутрь.

Никифоров с Тимофеевым вскочили, путаясь в рясах. Федоров притих в гробу.

Через мгновенье в палату ворвался стрелецкий наряд, и немецкий подполковник рявкнул почти без акцента:

— Кто зде-есть старший?

Ходячие свалили на лежачего. Василь да Петро указали на гроб Ивана.

— Давно усоп? — спросил немец. Стоило трудов объяснить ему, что печатных дел начальник, дьякон церкви Николы Гостунского, что у черта на куличках, то есть, здесь за углом, — Иван Федорович жив, здоров, находится в здравом рассудке, и трезвой памяти. В почти трезвой.

— А зачем в гробу?

— Вырабатывает привычку долготерпения, — до Страшного Суда, господин полковник, еще о-го-го — сколько лежать!

Немец не понял сути анекдота, перекрестился, махнул рукой. Стрельцы ухватили Василия и Петра под микитки, гроб с Федоровым зацепили печной кочергой и выволокли всю артель на свежий снег.

Тут рожок мяукнул несколько раз, и немец достал бумагу.

Он начал читать чистый бред. Хоть и похмелен был Никифоров, но чуял, что не может быть на Руси такого беспредела.

Посреди Печатного двора звучал то ли указ дворцового приказа, то ли приказ из царского указа, что сегодня, в понедельник 16 ноября в день святого Апостола и евангелиста Матфея все государевы люди должны пройти проверку на знание грамоты. Ибо как мытарь Матфей, увильнувши от службы царя Ирода, осветил Евангелием весь мир, так и любой наш царский служащий должен проливать свет грамоты во все стороны.

— А мы что тут, хрен жуем? — обиделся Никифоров.

— С вас велено начать, ибо ваша наука первой прольется на рабов Божьих! — отрезал подполковник, и мастеров потащили.

Федоров перемещался в гробу, и ему это даже нравилось, — напоминало далекое детство, Святки, санки, — красота! Если б не туманное грядущее и удары в затылок. Иван приподнял голову.

— Спаси, Господи, грешную душу! — запричитали старушки, осеняя Федорова крестами, — покойся с миром, батюшка!

Процессия двигалась недолго и завернула в какую-то подворотню. Мастера очутились посреди двора в окружении полусотни зевак и стрелецкого наряда. На помосте стояли два котла и виселица, под одним котлом горел огонь. Сильно дымило и парило. Человек в черном клобуке и маске вышел на край помоста и заговорил без всякого почтения, не нараспев, как принято на наших казнях. Он как бы продолжал разговаривать с толпой.

— И вот, значит, братцы, эти холопы царя небесного посягнули на Божий труд…

Тимофеев ощутил, как у него опускается желудок:

— За что? Не правда, Господи! — завизжал он.

Никифоров стоял молча. Стрелецкий начальник толкнул его в бок:

— Это о вас-с, Herr Druckmaster, о вас-с!

Никифоров покрылся испариной и снял шапку. Глашатай продолжал изголяться.

— Бог начертал свой завет на каменных скрижалях. Смертным же завещал на бересте и бумаге писать!

Вперед шагнул другой замаскированный, — толстый и наглый, — завибрировал знакомым голосом:

— А если ты на грамоту посягаешь, так хоть умей сей грамоте, олух! Вот вы, православные? — кто из вас решится начертать нам здесь слово Божье? — Толстяк оперся о виселицу. Руку в дорогой рукавице просунул в петлю.

Толпа подалась спинами на стрелецкие пики.

— А за пять алтын серебром?

Толпа сошла с пик.

— А за рупь и четверть водки?

Толпа сглотнула и сделала отчаянный шаг вперед. Но тут здоровенный белобрысый парень без маски опустил палец в горячий котел — на пробу, и резко выдернул руку. Толпа решила не рисковать.

Толстяк еще уговаривал не бояться, потом льстил народу, что вот какой он, народ, разумный да богобоязненный, а эти трое — отчаянные пьяницы и невежды — рискуют ради водки любое! — рукавица в небо — любое! — слово изобразить.

— Но умеют ли они читать? Вот ты, — рукавица толстяка выскользнула из петли и уткнулась в мужичка в первом ряду, — ты кто будешь?

— Мы крестьяне заречные, нас нечаянно привели.

— А вот скажи, брат землепашец, умеешь ли ты печь пироги?

— Зачем это, боярин? — у меня баба есть, девок три штуки.

Толстяк расстроился.

— Ну, а жито жать умеешь?

— Как не уметь?

— А когда б не умел? — так и не сеял бы?

— Почему? У меня и девки жнут серпами.

— А вот бы у тебя никаких баб не было?

— Тогда б я на Волгу ушел, — рыбачить…

Толстяк довольно подбочинился.

— Вот! Не умеешь жать, — так и не сей! А эти сеять собрались…

— … а жать без девок негоразды!

Толпа захихикала, толстяк снова уцепился за петлю, а худой уже читал приговор:

— … испытать сих умельцев огнем, водой и кнутом! Прочтут написанное борзо — будут жить. Не прочтут — пусть Господь их судит! Вот вода студена, а вот — кипячена. Сии воды суть вежество и невежество…

Федоров больше не мог притворяться и вскинулся бежать из гроба. Его поймали.

А Никифоров уже стоял на помосте и щурился в деревянную табличку с угольными строками. Он начал читать по слогам, а страшный человек рядом загибал пальцы на каждый слог.