Галина Петреченко - Рюрик

Хмельной и довольный собой Аскольд вошел в свою одрину, глянул на пленницу, крепко сжал ее в объятиях и уложил ее, покорную, смешливую, в свою широкую постель… Наутро же, проснувшись, долго смотрел он на спящую красавицу мадьярку, пытаясь понять: зачем же она лицо свое открыла ему, своему поработителю? Она открыла глаза, и нежная улыбка тотчас появилась на пухлых губах ее. Аскольд наклонился над ней и задал тот вопрос, который так мучил его. Она еще шире улыбнулась ему, силясь по интонации его голоса понять то, о чем он говорил.,

— А-а! — досадливо протянул Аскольд и начал тут же обучать ее. Он поцеловал точеный прямой нос и сказал: — Это нос. Повтори!

Мадьярка засмеялась и повторила:

— Нос!

— Молодец! — похвалил ее Аскольд и довольный поцеловал ее в пухлые, яркие губы. — Это губы! — медленно и старательно выговорил он, наблюдая за ее сосредоточенным лицом.

— Гу-бы, — повторила она и снова засмеялась, с интересом ожидая продолжения игры.

Волох поцеловал ее в прекрасный белый высокий лоб и восторженно сказал:

— Это лоб! Повтори!

Мадьярка справилась и с этим заданием, счастливо улыбаясь. Она тоже любовалась черноволосым предводителем варягов-россов, но боялась быть откровенно сметливой с ним. А он взял в ладони ее разгоряченное лицо, посмотрел в ее огромные черные очи и тихо, но властно проговорил:

— Это лицо! Повтори!

Она так же тихо, как он, повторила:

— Ли-цо!

— Молодец! — улыбнувшись, похвалил ее Аскольд и поцеловал в щеку. — Все поняла? — и, указывая на себя пальцем, проговорил: — Я — Ас-кольд!

— Ас-кольд! — с гордостью повторила она и, подтянувшись на руках, быстро и нежно поцеловала его в губы.

Аскольд улыбнулся, но пригрозил ей пальцем.

— Погоди! — ласково прошептал он. — А ты кто? — спросил он, тыча пальцем ей в грудь.

Она поняла вопрос и медленно, по складам произнесла:

— Я — Э-кий-я.

Он вслушался в звуки ее имени и, словно пропев неведомую волшебную мелодию, повторил:

— Экийя! Мадьярка Экийя! Красавица Экийя! Я тебя полюбил, Экийя! — счастливо прошептал Аскольд и крепко обнял ее. — Если ты и дальше будешь такой же смышленой, то, пожалуй, я сделаю тебя своей семьяницей! — медленно проговорил он, целуя и гладя ее длинные волосы и заглядывая в пытливо обращенные на него темные глаза. Одному богу известно как, но Экийя все поняла и жадно приникла губами к губам своего завоевателя.

А два дня спустя после пира Аскольд приказал отправить обоз в Новгород.

— Пусть порадуется дарам князь рарогов, — заявил волох и, глянув на Дира, беззлобно добавил: — Да, может, заодно и здоровье укрепит! — Он хохотнул и хлопнул своего сподвижника по плечу.

Дир нахмурился, почуяв тайный прицел Аскольдовой затеи, но, как всегда, смолчал.

Тяжко призадумался Рюрик, приняв дары от Аскольда. Да, слышал, мадьяров разбил и на годы потушил пожарища от их набегов. Да, слышал, красавицу жену в бою взял себе. Да, слышал, полоцкая земля в своих пределах расширилась, а дружина земли той словно особой пищей вскормлена: бойка, дружна и непобедима. «Все ведаю о непокорном, — хмуро рассуждал Рюрик, вспоминая черноголового волоха. — Все чую… Но куда клонит он? — спрашивал самого себя князь, и сам отвечал себе: — Путь очистил от степняков до самого Днепра. Торговлю ведет оживленную… пока с соседями, а потом… с греками?!»

Рюрик тяжело встал и тут же закашлялся: осиротел он здесь, в Новгороде новом. Осиротел… Разослал людей своих по разным краям земли словенской, растерял боевой дух дружины, бережет покой Волхова и Ильменя, а как дальше жить — не ведает… К покою не привык, а сам задираться не умеет. Защищаться учил его всю жизнь отец… «Защищаться! Вот и защитился. А дале что? Беречь покой? Попробуй убедить в этом здоровых, сильных дружинников! Вон как загорелись у них глаза, когда раздавали им Аскольдовы дары. И каких только мыслей и чувств не разбужено было в их душах этими дарами. Дары!.. И с чего это так расщедрился Аскольд…» — И вдруг Рюрик понял, почему волох это сделал. Князь ходил по темным коридорам своего большого дома и старался дать своим горячим думам добрый ход, но у него это плохо получалось. «Нужны твердость духа и вера… вера; в необходимость дел своих, — зло шептал князь и угрюмо сознавался себе: — а веры нет… Нет! Ну что делать, если ее нет! Всяко пробовал убедить себя, что назад пути нет… нет! А вперед… есть?! беспощадно спросил он себя. — Вспомни! Обещал Аскольду уйти в лес, дружину распустить! Забыл? — зло издевался он над собой. — Вот нет сил вести дружину на разбой, а ты в лес не уходишь!.. — Рюрик стучал кулаком по стене и заходился кашлем. — Трус! — беспощадно ругал он себя. — Но я не хочу, не хочу умирать! — стонал он. — Я люблю Эфанду… Эфанда! Эфанда!» — звал он жену, ища у нее поддержки и утешения.

А Эфанда обессилела в поисках средств для исцеления Рюрика. Все нужные травы, какие знала с детства, парила, настаивала, почти насильно заставляла пить отвары мужа, и он не отказывался, пил благодатную жидкость, но никакого облегчения снадобья ему не приносили. Рюрик худел, мрачнел, сам понимал, что вряд ли кто-то или что-то уже поправит его здоровье, и особенно ревниво следил за Эфандой, стремясь прочесть в ее глазах все ту же любовь, которая единственная, пожалуй, согревала его в этом холодном и сыром Новгороде. Зная, что больше всего времени она проводит с Бэрином, постигая его жреческие тайны, Рюрик хмурился, но мешать их беседам не решался. Вот и сейчас княгиня сидела в клети Бэрина, в который раз умоляя верховного жреца вспомнить еще какие-либо, древние, забытые, а потому и самые верные средства лечения.

Бэрин тяжело вздохнул, посмотрел на осунувшееся лицо маленькой Эфи, как любил он ее называть, на ее маленькие пальчики, сжатые в кулачки, — она обычно их прятала под вязаным убрусом, но когда настаивала на чем-нибудь или о чем-то просила, то нетерпеливо стучала ими по коленям. Это всегда забавляло жреца, но только не сегодня: его насторожил горестный вид младшей жены рарожского князя, и он чувствовал слезы в ее голосе.

— Эфи! — ласково воскликнул жрец. — Ведь ты дочь Верцина и Унжи! — Он так строго посмотрел на Эфанду, что у нее отпало всякое желание плакать. Жрец хотел встать, но сдержался, остался сидеть на своем любимом стуле возле небольшой печки, где теплился слабый огонек. Не глядя на молодую женщину, он резко проговорил: — Я говорю это тебе только потому, что твои родители люди большой души и в самые трудные дни для нашего племени всегда находили в себе силы для празднества.

Эфанда в сомнении покачала головой:

— Какое празднество, Бэрин! Я забыла, когда он улыбался! — воскликнула Эфанда и горько добавила: — А ты хочешь, чтобы он пел и водил хороводы…