Лидия Чарская - Один за всех

Тьма подходит. Черноокая ночь-колдунья чарует, чарует. Холод. Тьма. Тишина.

Вдруг легкие хрусты, усталые шаги. По узкой, кочковатой тропе идут двое. Один совсем юный, изможденный от устали, холода. Другой постарше. Варфоломей и Стефан. Высокие посохи в руках, грубые посконные одежды.

Долго бродили. Грязная запыленная обувь у обоих, бледные лица, синие круги вокруг глаз.

С трудом взбираются на холм по лесной прогалине. Место в гору идет, будто маковка, шапкой.

Кругом лес, тьма. Покатая, круглая горка. Спуски в чащу. Всюду лесная стража, могучая неодолимая на вид, стоит черной стеной: дубы, клены, липы, березы, тополя…

В лесу тишь. Жуткая, но любая сердцу.

Озирается кругом синими, в темные круги усталости заключенными глазами Варфоломей. Вспыхивают в глубине их зарницы. Синие звезды очей горят, пылают.

— Стой, Стефан, — говорит он и нежно, мягко звучит его голос, — стой, милый. Здесь это. Чует сердце, что здесь. Велят мысль и оно, вещее, на этом самом месте строиться, и остаться. Хорошо здесь, тихо, далече от людей. Господь Всесильный, как у меня душа трепещет! Здесь… Чую… Чую.

— Ладно! Останемся здесь, — склоняя иноческий клобук, шепчет Стефан, — останемся, родимый!

Ему все равно, где поселиться. Здесь ли, на этой горушке-маковке, окруженной лесом, либо в прогалине чащи, в долинке малой. Нет мочи, устал Стефан, бродя по дебрям. Кружили, кружили они по заповедным Радонежским топям, пока не дошли до этого места. Теперь он только об одном мечтает — как бы прилечь отдохнуть, распрямить усталые ноги, уснуть.

Он не подвижник, Стефан, нет. Он и не шел на подвиг, на тот подвиг, что снился Варфушке с детства. Любовь к умершей жене загнала его сюда в глушь, на вечное поселение. Он только человек, инок с обыденной душой. Бури земные его бьют шибко. И тело его стало слабым. Иссушенное горем не закалено оно для отшельнических нужд. Варфоломей — тот иной. И сейчас будто нипочем ему долгое по лесу брожение, будто устали и не бывало — хлопочет, суетится. Лицо юное, довольное, ликующее, как будто новое, освещенное внутренней радостью.

— Стефан! Братец, инок Божий! Постой, я тебе шалаш живым духом смастерю. Мху с листьями насбираю. Отдохнешь, выспишься. А ужо на заре строиться зачнем. Первое дело церковку. Выстроим — и за избу примемся. Ладно?

А лицо так и сияет, так и сияет. Никогда еще не видал таким радостным брата Стефан.

Вдруг в полутьме сгущенных ранних сумерек смущением вспыхивают глаза Варфоломея. Странная мысль проникает в мозг.

— Братец, а в чье имя святое заложим мы храм Божий?

На минуту задумался Стефан, смешался. Не легкая задача это. Какому святому поручить их будущую маленькую убогую лесную церковь. Задумался крепко. Побежали мгновения. Вдруг мысль ворвалась в голову. Передается душе, сердцу.

— Во имя Святой Троицы заложим, — говорит не Стефан будто, а кто-то живой и вещий из самых недр души Стефана.

— Нельзя иначе! Тогда, до рождения твоего, трижды слышался голос в церкви, во время литургии, и крестивший тебя священник пояснил родимым нашим, что будешь ты служителем Святой Троицы. Во имя ее и соорудим, братец любимый, наш убогий, маленький храм.

Сказал и вздохнул облегченно. Точно скатилось с него тяжелое бремя.

Ничего не ответил брату Варфоломей. Но ярче запылали в полутьме наступившего вечера сияющие глаза, и тихая, сладкая радость озарила все его юное существо.

А ночь все колдовала с новой силой. Расплывались ее чары. Ниспадали черные покровы, махали крыльями беспросветными мрак и тьма.

Варфоломей высек огня, сложил костер из сучьев валежника и бересты, а когда запылал огонь, набрал ветвей, нарезал острым ножом хлестких, гибких прутьев, свил стены кровли, перевил ползучими длинными стеблями, сухими травами, устроил ложе из мха и тлеющих листьев.

Затем вынул хлеб из мешка, посыпал солью, передал Стефану.

— Кушай, братец! Потом спать ложись. Отдохни с Господом.

— Спасибо, желанный. А ты?

— Не хочется что-то!

— Притомился, что ли?

— Нет, нет! Радость моя сон гонит. Не усну все едино. А ты ступай со Христом, ложись.

Встал, пошатываясь, Стефан. Усталость все тело сковала. Ноют ноги.

— Христос с тобой, желанный!

Благословил брата скромным иноческим крестом. Вошел в шалаш. Стал молиться. Потом, обессиленный, упал на мягкое ложе и уснул сразу, как убитый.

Костер догорал.

Варфоломей, сидя у огня, смотрит внимательно на его умирающее пламя. Тлеют темные угольки, вспыхивают рубинами, яхонтами, сапфирами. И сердце Варфоломея пылает не меньше. Теперь он счастлив. Теперь добился всего. Здесь, в тиши, в глуши, вдвоем с братом, проведут они долгую жизнь. Будут молиться за всех, будут трудиться одни в глуши, одни, на груди леса, в самом сердце лесной чащи, от Хотьковой обители верст десять, от усадьбы столько же. Не забывать обещали Катя с Петрушей, присылать хлеба, припасов. Вода есть в роднике, версты две отселе, видал он проходом. Чего же еще надо? Вот с Божьей помощью выстроят церковь, в Москву сходят к митрополиту, испросят благословения. Пришлет владыка священников. Осветят лесной храм в глуши Радонежской. О, Господи! Чаял ли он такого счастья дождаться, Варфоломей.

И потрясенный, радостный, весь в слезах, счастливый, он мягко опускается на колени на сырую, росистую, увядшую траву и молится, и радуется, и благодарить, и ликует.

Здравствуй! Здравствуй, новая светлая, давно желанная жизнь!

ГЛУШЕ, жестче, сердитей делается осень. По утрам стоят хрустально прозрачные и чистые, как молитва, холодники. По ночам бродят ветры, как неуспокоенные могилой призраки, и воют голодные волки.

Шалаш давно сменен крепкой бревенчатой избушкой с очагом, лежанкой, с высоким крылечком, с сенями и боковушами. Даст Господь, странники-путники, калики перехожие, набредут на жилье ненароком, будет где приютить их, принять и погреть усталые бедные косточки. Братья позаботились и об этом. С зари до зари работают над постройками. Церковь уже готова. Ходили в Москву оба к митрополиту. Просили прислать священников с дарами, с антиминсом, освятить вновь выстроенный храм. Свершилось. Священным пением, святыми молитвами осенили дом Божий среди заповедных Радонежских дебрей. Ушли, уехали кроткие московские гости. Опять одни остались братья. Опять закипела повседневная работа.