Лидия Чарская - Один за всех

Ночь. Тихая, летняя.

Небесная лампада горит ясным, ровным, ласковым, тихим пламенем. Голубоватым огоньком сияет месяц — Божия лампада в высоких заоблачных гридницах.

На земле тихое томление ночи.

В скромной маленькой келье над священным писанием сидит седой, как лунь, старец. Правая рука с пальцами, сложенными крестом, то и дело творит знамение.

Лицо бледное, сухое, прекрасное в своем спокойствии. Лицо отшельника, отдавшего все свои силы, всю жизнь и труд Господину Неба и Земли.

Глаза те же синие озера, чистые, как подводная глубь. Те же глаза юноши Сергия, что были и в молодости. По ним, да по вдохновенным прекрасным чертам в старце-игумене Троице-Сергиевской обители можно узнать былого юного Радонежского пустынника.

Ночь поет за окнами сонмом неслышных голосов. За дверьми, в сенях слышен легкий храп ученика Сергиева, Михея.

С тех пор, как чувствует старец-игумен телесный недуг, день и ночь добровольно проводит у дверей его кельи по желанию братии Михей.

Не долго осталось Сергию прожить среди своих друзей, отшельников. Чует вещее сердце — скоро, скоро…

Быстрым, сладким сном пронеслась его пустынная жизнь. Как наяву, снова проходят перед ним знакомые далекие картины сладкие мгновения, скорбные минуты, улыбки Божьего блага к нему, Сергию… Все переживается в далеких воспоминаниях странно и дивно, как сон…

…Душный июльский день. Зной раскаленный. Бессилие земное перед пламенной властью разгоревшегося светила. Трудно, невозможно работать в такой день. Опускаются руки. Силы покидают. Невольно подкашиваются колени к земле.

В обители мало хлеба. Братия запаслась кое-чем, гнилыми корками, лесными кореньями. У него же, их игумена, ничего нет. Что было, раздал другим, младшим.

Трое суток питался одною водою да крохами просфор. На четвертые ослаб… Четвертые приходятся как раз нынче. Вспомнил вдруг, что старец Даниил хотел пристраивать к избе своей сени. У Даниила, знал Сергий, было больше всего запасу хлеба. Бережлив был до припасов старец Даниил.

К нему и пошел Сергий.

— Дозволь мне выстроить, отче, тебе сени. Зато покормишь сухим хлебом меня, — просит он старца.

Тот соглашается смущенно. Выносит хлеб, целое решето. От старости он покрыт плесенью, загнил. Извиняется инок:

— Прости, отче игумене, какой есть!

— Спасибо, — говорить Сергий, — отдашь мне, когда выстрою.

И берется за топор.

При жаре и зное трудится без устали. К вечеру готовы сени. Принимает заработанный от старца сухой хлеб и с молитвою садится под деревом за скромный ужин…

…Дальше, дальше бегут воспоминания.

Новый ужас среди братии, новое испытание. Иссяк родник в лесу, откуда сам игумен, как скромный послушник, носит в обитель воду, одетый в рваную грубую рясу из старого холста. В летнюю знойную пору высох родник.

Ропот пошел среди братии. — Жажда — худшая нужда, нежели голод — заставляет забыть себя, свою великую цель спасения, для чего привел сюда Господь.

Ропщут угрюмо и гневно, как враги:

— Умрем от жажды! Погибнет обитель!

Тогда он идет, Сергий, в сопровождении инока в лес, к оврагу. И не сам идет. Будто какая-то чужая, дивная сила толкает его.

В овраге, поросшем диким бурьяном, крапивой, сохранилось несколько капель дождевой воды…

И опять точно что-то свыше толкнуло Сергия, и он упал на колени.

— Господи! — шептали его пересохшие от жажды губы.

— Господи Боже наш, услыши нас в час сей и яви чудо.

И услышал Великий Хозяин слова своего работника и явил чудо.

По каменистому руслу оврага брызнула студеная струйка. Забил, засверкал, запрыгал ручей.

Воспрянула духом приунывшая братия и славила Бога, а чудесный источник назвала Сегиевой рекой…

…И еще воспоминания, и еще картины…

Была темная зимняя ночь. Он помнит хорошо ей подобную ночь, Божий старец. Тогда гудела вьюга, тогда метались страшные чудища бесовских полчищ по церкви. Но теперь не было ужасов вражьих. Только те же холод и стужа свирепствовали за окном. Он сидел за чтением священного писания, как и сейчас, ныне.

Стукнули в дверь. Вошел известный обители боярин, радонежский вотчинник. За десяток верст пришел он к игумену. Принес на руках больное дитя, мальчика сына, прелестного, юного, но хилого, как бледный чахлый цветок.

— Вот, отче, — говорит Сергию боярин, — помоги моему отроку, нарочно нес его на руках всю дорогу, без челяди, без холопов, трудность пути увеличил, чтобы подвигом угодить Господу. Помоги ему, помолись над ним, отче. Недужен крепко. Твоими молитвами, верую, вернется к моему желанному былое здоровье.

Слезы льются из глаз боярина, крупные, обильные слезы. Это дитя — его единственный сын, единственные его радость и утешение. Дрожащими руками разворачивает теплые меховые одежды, укутывающие тщедушное тельце мальчика, и внезапно с воплем отчаяния и ужаса отскакивает от него.

— Дитя умерло! Мой сын — мертв! О, зачем, зачем я верил в тебя и принес его в твою обитель, Божий старец? Остается мне идти за гробом и схоронить мое дитя.

И с воплями, стенаниями, осыпая упреками Сергия, сраженный горем отец выбежал из кельи, сел у порога, закрыв лицо руками.

Ночь по-прежнему бесстрастно катила свое темное колесо. Пела вьюга за дверью. Крепчала стужа. Слабо мерцали в снежном тумане смеющиеся глазки золотых звезд.

Мертвый ребенок с восковым личиком лежал на постели Сергия. Подошедши к нему, игумен смотрел то на заостренные черты маленького покойника, то на светлый и кроткий лик Спасителя, озаренный на иконе сиянием лампад.

И снова будто что толкнуло Сергия. Упал на колени. Распростерся на полу. Молил горячо, с пламенным желанием в душе:

— Исцели, воскреси, возврати, Господи!

Потом наложил руки на холодное мертвое личико ребенка, на не дышавшую больше похудалую грудь.

И чудо свершилось. Затрепетали длинные ресницы. Недоумело раскрылись темные детские глазки.

— Где я? — испуганно прошептал оживший мальчик и сел на постели.

Не успел объяснить ему ничего Сергий, вошел отец.