Сергей Кравченко - ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК

А мысли у царя были простые – почему Федька Смирной не возвращается – четвертый день идет! Что привезет? Сгодится ли его средство?

Сильвестр стоял в обиде, хоть обижаться ему было не на что. Наоборот! Был бы царь сейчас в здравом уме, он бы припомнил попу союз с Адашевым, Курлятьевым и прочими, которые Настеньку обижали! А так – нет, не припомнил. Вытащил из памяти только просьбу отпустить на покаяние, да и отпустил.

— Ступай отче, служи Богу. Служи верно, как мне служил. А место тебе будет в Кирилловой обители на Белом Озере, где младенец Дмитрий скончался в водах. Молись за него, как за меня молился...

Сильвестр повернулся и вышел. С досады забыл поклониться. Впрочем, и так был он скрюченный – сплошной поклон. Так и поныне крючит московского чиновника неожиданная отставка.

Федька Смирной соскочил с коня на следующий день вечером, когда Сильвестр закончил приготовления к отъезду. Теперь он прощался со своим храмом — Благовещенской церковью. С ней были связаны полтора десятка лет жизни. Эта церковь вдохновляла его на поиск пути, благословляла на подвиг служения опасному повелителю, утешала в страхе и немощи. Теперь он уходил, но оставлял здесь кусочек сердца. Казалось Сильвестру, что вот, уйдет он и пройдут века, не станет этих царей и бояр, митрополитов и архиепископов, а его тень рядом с закатной тенью храма будет вечно пребывать на камнях Соборной площади. От жалости к себе, от прикосновения к вечности Сильвестр даже слезу проронил. И это было бы смешно, когда бы не было чистой правдой!

Тут Федька влетел на взмыленном беспородном мерине от Троицких ворот, стукнул коваными сапожками в булыжник. И хотел бежать по лестнице к царю, но увидел Сильвестра под благовещенской стенкой. Тень почти скрыла попа, но делать вид, что не заметил начальника, Смирной не стал. Сильвестр тоже не захотел прятаться от мальчишки, хоть и не до разговоров ему было.

Федор подошел, благословился, пробормотал об исполнении царской службы. Покосился на тюк с травами, — очень заметно он торчал за седлом. Но Сильвестр сегодня был нелюбопытен. Сказал, что уходит в чернецы.

— Куда, отче!?

— В Кириллов.

Федя не спросил о причинах, сделал грустный вид, изобразил книжное беспокойство. Сильвестр попросил прощения, что не успел приобщить Федора к библиотеке.

— Не стоит сожалений, святой отец. За царскую службу, даст Бог, и так милость получу. А может, голову потеряю. Тогда и твое заступничество не поможет.

Простились.

Федор явился к Грозному. Иван оживился, выгнал придворных, поманил Смирного ближе.

— Ну, давай, давай!

— Привез, государь, три травы. Собраны в Иванов день. В настое помогают от отравы.

Грозный засветился преувеличенной радостью. Ему показалось, что Анастасия уже спасена, — делать нечего!

— Проси, что хочешь, — Грозный потирал руки, — и пойдем смотреть травы.

Федор замолчал на минуту-другую, и царь подумал, что Федька себе цены не сложит.

«Больше окольничьего не дам! — посмеивался про себя Грозный, — ну, давай, проси боярской шапки! Проси, котенок!».

Ситуация была такова, что при умелой игре на нежных струнах, Федор мог дворянства домогаться, но он был не враг себе. Имелось у него особое чутье, имени и причин которого он не знал. Это чутье гнездилось правее сердца, чуть выше желудка — под монетой. Успей Федя свой православный крестик достать из сундука, мог бы отнести предостережение на счет Христа, Богородицы, Ивана — не Купалы, конечно, а Предтечи, — или грядущих через четыре дня св. Петра и Павла. Но припекала, предостерегала от непомерного взлета именно родная, языческая монета, брошенная когда-то рукой вот этого самого царя. Она-то лучше других знала переменчивость сей десницы!

— У меня два желания, государь!

— Нескромен, отрок, нескромен! — в голос захохотал царь, — проси! Начинай с большего!

Федя расправил спину после очередного полупоклона и сказал такое слово.

— Сейчас мы пойдем травы смешивать. Потом сделаем настой. Потом сцедим...

— Давай, не тяни, желай!

— ... А потом я желаю перед царицей лекарство принимать. Каждый раз. — Федор честно посмотрел в глаза изумленному царю.

— А в яму снова не желаешь?

— А мне все равно, где пробу снимать. В твоей яме меня очень сытно кормили, — после монастыря неплохо выходило! — Смирной простецки улыбался. Грозный просто обалдел.

На самом деле балдеть было нечего, — обычная логика. Помри Анастасия, — а она скорее помрет, чем выживет — Федору головы не сносить. На него повесят всех собак. А с пробой, да вот с таким предупреждением, глядишь, еще погуляем.

Наконец, царь понял, уважительно крякнул, спросил о втором желании.

— От отца Сильвестра остается Константинопольская библиотека...

— Она не от него, а от моей прародительницы Софьи остается...

— Сильвестр велел мне перечесть и привести в порядок книги, ход в стену показал. Вели продолжить работу, пожалуй ключи!

— Работай, — только и выговорил царь. Он не проявил интереса к книжному делу. Торопился к травам.

Указа по библиотеке издавать нельзя было, и Федор сам забрал ключи у благовещенского причетника Поликарпа — государевым именем!

Но чтения пока не получилось.

Всю вторую половину дня по царскому приказу Федор не уходил с поварни. Там они с подьячим Прошкой внимательно надзирали, как стряпухи секут травяные снопы, как рассыпают сечку в берестяные короба. Прохор тут же навесил на эти короба кожаные ярлыки с пометками. Потом из кажого короба отмерили по четверти фунта, смешали состав, залили теплой водой, поставили париться в русской печи. Прохор вызвал Глухова. Иван привел Волчка с Никитой, и они унесли опечатанные короба в царскую сокровищницу. Там драгоценные предметы замкнули в крепких сундуках, снова опечатали восковыми оттисками. Ключи Прохор забрал себе.

Стража стояла у запара всю ночь с 25 на 26 июня. К завтраку была сцежена первая бутылка зелья. У входа в спальню царицы встретились четверо: ключник Анисим Петров, подьячий Прошка, бесчинный отрок Федор Смирной и царь Иван Васильевич. Произошло исполнение первого желания. Федор лихо проглотил чарку зеленой дряни. Улыбнулся.

— Закусить не желаешь? — тоже улыбнулся царь.

Так и повелось изо дня в день — утром, в обед и вечером. Где тут вторые желания исполнять, в тайнике уединяться! Только соберешься уйти в подполье, а тебя зовут: «Иди, брат! Уж налито!».

Государь Иван Васильевич был человек набожный. С детства, с нянькиных сказок привык верить в страшное. Даже сейчас, после стольких обманов и предательств Ивану приходилось делать усилие, чтобы критически осмыслить доклад чиновника, рапорт военного, донос обывателя, отбросить клятвы и чертовщину, взвесить факты. И если дела бытовые, материальные, уголовные еще кое-как поддавались логике, то искания духовные проверять было тяжко и боязно.