Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Вспомнив недавний прием, оказанный ему главным церемониймейстером, князь пришел в отвратительное расположение духа.

— Это очень важно для создания благоприятного настроя… — вспомнились ему загадочные слова царедворца по поводу приема посланников императора. А сам, негодяй, намекал на мзду! Припомнилось, с какой гримасой Кира вымолвил свое напутствие. Бесстыдное вымогательство! При одной мысли о мерзавце у князя становилось скверно на душе. Что ж, будем считать, что он не понял намека. Князь только слегка кивнул своим вассалам, давая понять, что разговор окончен.

— Осмелюсь заметить, — начал Ясуи, всем своим видом показывая, каких трудов ему стоило возразить господину. — Ведь у дома Датэ доход всего тридцать тысяч коку…

— Замолчи! — оборвал его князь. — Датэ есть Датэ, и нашему роду они не указ. Ползать на брюхе, как собака, перед этим негодяем я не буду!

— Воля ваша, — вмешался на сей раз Фудзии, — но дело уж больно деликатное. Все же вышестоящий… По должности, так сказать… Если вдруг какой-нибудь промах у вашей светлости выйдет, не дай бог, ведь неприятностей не оберешься.

Князь и сам прекрасно понимал то, о чем пытался предупредить Фудзии, сам испытывал немалое беспокойство. Ведь если Кира становится врагом, — мрачно размышлял он про себя, — то стоит только допустить небольшую оплошность на завтрашней церемонии, и конец… Чем дольше князь предавался раздумьям, тем тяжелее становилось у него на душе от недобрых предчувствий. Снова идти на поклон к Кире он не собирался ни при каких обстоятельствах, но, с какой стороны ни взглянуть, никакого иного пути к спасению не оставалось. Трудно было признаться в этом и сказать себе: «Да, самураи правы. Я и сам так полагаю». Наоборот, в сложившейся ситуации он должен был гнать такие мысли, всячески скрывать их от себя и от других.

— Нет, не такой я человек, чтобы идти на подобное унижение! — решительно промолвил князь и рассмеялся, стараясь показать, что нисколько не взволнован.

Однако он и сам чувствовал, что смех его звучит слишком неестественно, фальшиво. В то же время в груди непроизвольно вскипала ярость. Он был зол на своего противника и на себя самого. Больше князь не произнес ни слова — только на лице его отразились горечь и смятение. Обоим самураям оставалось лишь молча откланяться и удалиться.

— Может быть, не надо было докладывать князю? Может быть, следовало со всем этим делом разобраться самим? — на обратном пути покаянно думал про себя Матадзаэмон Фудзии, не решаясь поделиться своими соображениями с шагавшим рядом Ясуи. — Да уж, неладно вышло, ох и неладно!

Князь Асано сидел и слушал, как затихают в глубине коридора шаги вассалов. Сердце его томила печаль. Казалось, верные слуги ушли и оставили его одного в беде. Безмолвно он перевел взор на сад, что открывался перед верандой.

Мартовское солнце заливало ласковым сияньем кроны деревьев. Воробей прыгал на валуне, на самом солнцепеке. Деловито переставляя крошечные лапки, он переходил с места на место, что-то склевывая второпях. Иногда воробей ерошил перья — казалось, только для того, чтобы солнечные лучи проникли поглубже. Отрешенностью и покоем веяло от этой картины.

Князь думал о том, что поступил в конце концов правильно: в любом случае надо было отклонить предложение самурайских старшин. Подносить подарки или не подносить — вопрос не самый существенный. Главное, что последовать предложению Ясуи и Фудзии означало бы повести себя недостойным образом — ведь потакая капризам человека низкого тем самым принижаешь самого себя. В доме Асано такого никогда не бывало.

— Правда на моей стороне! — мог смело сказать себе князь, но в таком случае откуда же взялось это необъяснимое чувство печали? Разве на сердце у человека, идущего верным путем, не должно быть ясно и безоблачно, как небо в погожий день?

В памяти князя всплыло лицо алчного царедворца. От одной мысли о том, что ему надо будет прислушиваться к указаниям этого ничтожества, становилось скверно на душе. Правда, служить в таком качестве предстоит всего десять дней. Как видно, ничего иного не остается, как смирить свои чувства и на этот краткий срок полностью предаться служебным обязанностям.

— Ну что ж, ради дома Асано! — сказал про себя князь и переменил положение.

Напуганный шорохом воробей вспорхнул и улетел.

— Позови ко мне Гэнгоэмона, — приказал князь пажу, безмолвно сидевшему рядом.

Паж немедленно отправился выполнять приказание.

Князь снова в молчании предался созерцанию сада и вдруг подумал, что, может быть, напрасно отдал приказание — не стоило никого вызывать. Собственно, и дела никакого у него не было. Просто образ сдержанного, немногословного Гэнгоэмона Катаоки, так не похожего по манере общения на Фудзии и Ясуи, сам собой возник у князя в душе, как та птица, прилетевшая в сад…

Гэнгоэмон явился по вызову и опустился на колени у входа в комнату.

— Вы хотели меня видеть, ваша светлость?

— Да, — кивнул князь. При виде этого человека у него сразу будто стало легче на сердце, и мрачные мысли сами собой стали рассеиваться. — В общем-то, особого дела у меня к тебе и нет… Я тут подумал, не напишешь ли ты письмо Кураноскэ.

Лицо князя осветилось улыбкой.

Вот он, Гэнгоэмон, да еще один старший самурай, командор Кураноскэ Оиси, который сейчас присматривал за делами в Ако — сознание того, что эти двое верных вассалов, что бы ни случилось, всегда будут на своем месте и поддержат его, вселяло в князя спокойствие и непоколебимую уверенность.

В тихий послеполуденный час только по слабому шороху сосен в саду и можно было догадаться о легком дуновении ветерка. В ясном зеркале пруда на фоне небесной синевы вырисовывались контуры деревьев. Порой раздавался всплеск — и круги от подпрыгнувшего карпа разбегались по воде. Тени сосновых ветвей лежали на песке. Тишиной и покоем отрешенности веяло в саду.

Распахнув калитку, в сад вбежал юноша. На вид это был миловидный паренек, почти подросток, лет шестнадцати-семнадцати, а если судить по челке, [43] Челку носили только подростки — взрослые самураи брили лоб и завязывали длинные волосы высоким узлом. то и еще того меньше. На его пухлом белощеком лице еще оставалось детское озорное выражение.

Когда шаги юноши огласили дорожку сада, за выходящими в сад светлыми сёдзи изнутри послышалось какое-то шевеление. Если смотреть с солнечной стороны, веранда, затененная низкорослым бамбуком, казалось, утопала в полумраке.

— Отец! — крикнул юноша, подбегая к дому.

Самурай в возрасте лет сорока с небольшим, что-то писавший за низеньким столиком, оторвался от своих занятий и поднял голову. Глаза, нос и все его полное, широкоскулое лицо, так похожее на лицо юноши, хранило отпечаток спокойной уверенности и достоинства. Это был Кураноскэ Оиси, старший самурай и командор замка Ако.