Александр Марков - Троица

Простились мы с Ксенюшкой. А мне так жаль было с нею расставаться, что я долго слезы лил и очень горевал. Она ведь мне была все равно что мать родная. Поцеловала она меня, благословила и молвила:

— Прости, Данило. Надобно мне ехать в монастырь Девичий, там тетка моя царица Ирина, там и мне век коротать.

Тетка сиречь отцу сестра.

Так и уехала; едва ли даст Бог нам с ней еще увидеться. Мне же теперь и вовсе в монастыре стало скучно. И я подумал: буду снова проситься в войско, а не пустят — своей волей уйду без благословения.

Еще скажу о Християне Зомме, о шведском сотнике, который с Яковом пришел из шведской земли. Этот Християн — муж большого разумения, всяким ратным хитростям премного умудрен. Когда он наших русских воинов впервые увидел, то сказал князю Михайлу:

— Твои люди, князь, только с виду сильные да храбрые, а я, как муж разумный и опытный, сразу вижу, что они более к сохе, чем к мечу пригодны. Не умеют они ни строя держать, ни валов копать, ни надолб вбивать. Дай-ка я их поучу, сколько Бог даст времени, пока мы до главных воровских полков и до Тушина не дошли.

Вот стал он их учить, и по сю пору это продолжается. Многим это на пользу идет, хоть иные, недоучившись, чрезмерно возгордились и только себе вредят (разумею Давида Жеребцова).

Пошел и я к Християну в науку. Теперь мы на поле Клементьевском по колено в снегу ходим стройно и снежные города берем приступом.

Ох и трудно теперь стало к архимандриту подобраться. Кругом него нынче все князья да бояре, да иноземные начальники. Насилу протиснулся я к нему у церкви Святого Духа после молебна. Пал ему в ноги, бил больно о снег челом, молил отпустить с князем Куракиным. Иоасаф же начал меня бранить, и попрекал юными летами, и что я много воли взял, и что надобно мне о пострижении думать, а не мешаться у ратных людей под ногами, и грозил епитимью наложить. Я же ему так отвечал:

— Вспомни, отче, деяния отца нашего преподобного игумена Сергия чудотворца, как пришел к нему в эту пречестную обитель славный князь Димитрий Иванович Донской испросить у преподобного Сергия благословения себе и всему славному воинству российскому на смертный бой с нечестивым Мамаем, что пришел на Русь с бесчисленными полками разорить землю Русскую, осквернить божии церкви и святую православную веру попрать; а святой отец наш Сергий, опричь благословения, дал князю Димитрию в помощь двух иноков своих, Пересвета и Ослябю, и те иноки великими подвигами своими и себя, и обитель прославили, и премного помогли благоверному князю в битве на поле Куликове, и вместе они поганых одолели. Не подобает ли и тебе, отче, так же поступить и меня с ратными людьми на святое дело отпустить и благословить? Не введи во грех, отче Иоасафе, отпусти ты меня, ино я и через запрещение твое всяко своею волею сбегу, аще ты и клятву на меня наложишь.

А ратные люди и всякие начальники, что кругом стояли, слушая мои речи, усмехнулись, а многие громко рассмеялись. И сам архимандрит стал уста свои рукавом тереть, чтобы скрыть усмешку невольную. Я еще далее хотел говорить, но отец Иоасаф увидел, что я не скоро остановлюсь; тогда простер он руку свою и сказал громко:

— Ну что, люди ратные, нужен вам такой Пересвет-богатырь?

Тут все собрание еще пуще засмеялось. А бывший там Григорий Волуев сказал:

— Сгодится! Берем богатыря!

И все закричали:

Любо! Берем!

Тогда архимандрит меня благословил и позволил с войском в поход идти, и повелел дать мне коня и бердыш, и фунт пороху, и два фунта свинца, а пищаль у меня имеется. Слава тебе, Господи! Аминь.

Князь Михайло Васильевич меня в Григориев отряд Волуева отрядил, по его, Волуева, челобитью. И Григорий мне сказал:

— Мы, Данило, с князем Иваном Куракиным в Дмитров на Сапегу не пойдем, а пойдем мы с пятью стами людей сторожить дороги, чтобы воры из Тушина к Сапеге не могли подмоги посылать и вести передавать, и чтобы не было меж ними никакого сообщения.

Вот я и в походе. Ох и тяжела наша ратная служба! Весь окоченел, насилу теперь руки у костра отогрел. Думал, помру. Чернила замерзают, пальцы не гнутся. А корма путного не дают, кроме мерзлых сухарей. Сейчас-то огонь получше разгорелся, хоть погреюсь. А то я уж было раскаиваться стал, что сел не в свои сани, ушел из обители себе на погибель.

Идем медленно, потому что трудно идти по свежему снегу, по бездорожью. Первыми идут пешие люди на лыжах, снег утаптывают. За ними мы, конные. А позади обоз везут. Да обоз у нас невелик, потому что и поход не долгий.

Теперь вот дали, кроме сухарей, еще толокна. А ратные люди толокна не варят, как монахи, а сыплют его в холодную воду, да соли крупицу туда бросают и пьют прямо так.

А книги писать в походе куда как трудно. Выходят не буквы, а кривули нестройные и грязь. Не знаю, разберу ли сам, что нынче написал.

Насилу добрались до Дмитровской дороги. По правую руку город Дмитров, по левую — Тушино и Москва. А следов на дороге не видно.

Схоронились мы в лесу в овраге, разбили шатры, окопались снегом для тепла. Послали сторожей дорогу караулить. На обед дали нам судаков сушеных — тьфу, на вкус что бумага, а мелкие что твои ерши.

Григорий, воевода наш, посылает меня на ночь в дозор. Поеду сам-шестой. Не знаю, буду ли жив. Мороз лютый. Выпросил я себе тулупчик потеплее, а и сквозь него пробирает.

Поехали мы, как стемнело, в дозор. Ночь ясная была, месяц светил ярко и множество звезд. А всего послано было на дорогу и в рощи у дороги таких как мы сторожей десятка с три.

Сначала мы с товарищами моими совокупно ехали, а после помалу разбрелись кто куда, но не очень далеко, чтоб друг друга слышать. Я коня за шею обнял, пригрелся, стало меня в сон клонить, Внезапно услышал: вроде снег поскрипывает, как будто сани едут. Я тотчас пробудился. Гляжу: точно, сани, а в санях женочка сидит в шубе да под одеялами. А за санями два всадника, одеты как стрельцы московские, в бараньих шапках, с луками и с колчанами за плечами. Первый всадник сановитый, в летах, с длинною бородой, а второй — тощий и совсем юный, без бороды и усов, как и я. Этот второй всадник был очень красив лицом.

Хотел было я закричать, товарищей своих на помощь позвать, как вдруг мне бородатый стрелец говорит:

— Цыц, щенок! Только пикни — враз без головы останешься.

И саблей на меня замахнулся. Тут другой стрелец, безбородый, за меня вступился:

— Постой, — говорит, — Иван. Не тронь этого мальца.

А выговор у него не русский, у безбородого-то.

— Ты не Михайла ли Скопина человек? — это меня безбородый спросил. Я ответил, что точно, я княж Михайлов человек Скопина. А сам смекаю про себя: закричать — без головы останусь. Да и услышат ли мой крик? Пока я дремал, конь мой мог далеко от дороги уйти. Лес кругом незнакомый. Пищаль на таком морозе едва ли выстрелит, и на полке пороха нету. Разве с бердышом на них кинуться? И то худо: пока с бородатым буду управляться, меня безбородый из лука застрелит.