Александр Марков - Троица

Казаки повсюду бегали и искали, чем бы добрым обогатиться, но нечего было взять. Мы же с Настенкой вошли в Богоявленскую церковь, и здесь предстало нам зрелище премерзкое и плачевное, и во всем свете невиданное и непревзойденное ужасом своим. Ибо церковь Божия осквернена была от еретиков и человекоядцев злейшим и бесстыднейшим осквернением.

Святые иконы порублены, с глазами вырезанными; престол Божий ободран; повсюду многоразличный скверный хлам разметан; посреди же храма стояли чаны глубокие с соленой человеческой плотью.

Бросились мы вон из храма, словно из логова сатаны, с громким криком, слезы из глаз испуская. По выходе же увидели мы, как чины святительские со многими знатными людьми несут по Никольской святую и чудотворную икону Казанской Божией матери, и с благодарственным молебным пением кропят руины святою водою. И от сего зрелища мы с Настёнкой сразу утешились и пошли за святителями на Красную площадь, ино рекомую Пожар, к лобному месту, и слушали торжественный молебен до самого окончания.

От казаков я сведал, что в иных церквях Китаегородских не только помянутые мною скверны от поляков остались, но и худшие, такие что и написать совестно: чем мы в Троице со стен сапежинцев поливали, тем в Китае городе храмы преисполнены, ибо служили полякам отхожими местами.

От перебежавшего поляка узнали мы, что Струсь, главный воевода осадных людей в Кремле, и прочие польские начальники не чают более от нас здорово отсидеться или дождаться подмоги, и о сдаче помышляют. А Федька Андронов и иже с ним, изменники русские, молят их не сдаваться, ибо разумеют, что лучше им голодную смерть восприять, чем живыми в наши руки попасть.

Из Троицы приехал сам архимандрит Дионисий; благословляет храброе воинство на последний подвиг. От Аврамия нам с Настёнкой писание дружеское передали.

Осадные поляки объявили, что хотят вывести из Кремля всех московских бояр и русских людей, а после могут и сами сдаться, ежели мы поклянемся им жизнь сохранить, а также имение, и отпустить их свободно в Польшу.

Нынче в полдень Троицкие ворота Кремля отворились, и первым вышел на мост князь Федор Мстиславский (брюхо же его, прежде толстое, отвисло, опустев, и сам он едва ноги переставляет), а за ним следом все московские бояре, которым посчастливилось с голоду не помереть. Я же был наипаче доволен и рад увидеть Мишку Романова, Филаретова сына, но подойти к нему за теснотою не возмог, а мать его, инокиня Марфа, нисколько не медля, увезла его в Кострому в Ипатьевский монастырь, где бы могли они после осадных тягот покойно отдохнуть и откормиться.

Во время исхода боярского едва не учинился у нас бой с казаками, они же хотели бояр схватить и ограбить и порубить как изменников, а Пожарский этому воспротивился и стал бояр защищать. Насилу казаков усмирили. А взяли под приставы только Федьку Андронова и ближних пособников его, и пытку им учинили тотчас, и доселе их истязать еще не перестали.

Сдались, сдались хохлы окаянные, все ворота кремлевские отворили и город Кремль нам сдали. То-то радость! А сами поляки как мешки с костями, только не гремят, да того гляди рассыпятся. Кабы не голодом принужены, не сдались бы; ныне же так изголодались, что ничего, кроме жизни, себе не выговорили; имения же их розданы казакам Трубецкого. А у пяти тысяч добро питаемых поляков мы бы вовек Кремля не отняли, осмелюсь прямо сказать.

Бумага в конец приходит, осталось два листочка. Зрю в том знамение Божие: да остановлюсь. Жизнь человеческая земная скоротечна, но и ее никто не может до конца исповесть; что же скажем о великих царствах земных и о течении времени бесконечном, иже до Судного дня длится беспрерывно? Всякому писанию положено конец иметь; а здесь концу место доброе: город Москву освободили, царство Российское от латинского злого владычества избавили.

Поелику же полтора листа еще осталось, поведаю о торжественном вхождении нашем в город. Ибо не хотели после такого трудного подвига, двухлетнего тяжкого поборания ратного, войти в город попросту. Урядили полки: наши у Ивана Милостивого на Арбате, казачьи по другую сторону града, за Покровскими воротами. И велели всему воинскому чину петь песни боевые победные. И князь Пожарский, прекрасно убраный и на коне великолепном, поехал впереди воинства, а мы за ним пошли к Китая города Неглименским воротам. Предваряли же шествие войсковое святители русские с честными крестами и иконами. Архимандрит Дионисий первым шел, архиерей достойнейший, добродетелью славнейший, великими и достохвальными подвигами своими нашей нынешней победе премного пособивший.

В Китае городе у Лобного места встретилось наше воинство с казаками, коих князь Трубецкой привел урядно и чинно, с казачьим протяжным пением, с крестами же и с образами. А из Фроловских, ино Спасских ворот Кремля туда же к Лобному месту вышли святители православные, бывшие у поляков в неволе на Москве: архиепископ Арсений и прочие, а несли они преславную чудотворную икону Божией матери Владимирской. И от этого великая радость была всему воинству, ибо не чаяли сию икону увидеть вновь после польского пленения, и мнили ее погибшей от рук еретиков.

И, отслужив молебен у Лобного места, пошли все в Кремль новообретенный, к соборной церкви Святой Пречистой Матери Слова Божия, честного и славного ее Успения, сему же храму имя попросту: Пречистая Соборная. Но здесь не возмогли молебен служить ради многой скверны, поляками во храме сотворенной.

И мы с Настёнкой и со многими иными достойными людьми до вечера храм отмывали и чистили, дабы Дионисий его ко Всенощной мог освятить.

Здесь полагаю повести конец; мы же с Настёнкой поедем в Троицу, а оттуда в Горбатово, как скоро нас князь Пожарский из Москвы отпустит.

Писание же сие в тряпицу заверну и в Троице отдам келарю Аврамию, по нашему с ним уговору, ибо мне оно в Горбатове не надобно, Аврамий же пускай с ним что хочет, то и творит.

Даже и до сего дня, хоть и многому времени минувшу, я слезы всегда из глаз испускаю, когда вспомню кончину милого друга моего и отца духовного, добрейшего старца Аврамия, прежде бывшего келаря Троицкого.

Скончался же он на моих руках, здесь в Соловках у моря Студеного. Почуяв же пришествие облака смертного, позвал меня и молвил: