Сергей Сибагин - Прапорщик Щеголев

Поздним утром яркого, почти по-летнему сверкающего дня, в конце октября 1853 года, по дороге из Николаева в Одессу ехала парная бричка.

По сытым, бойко бежавшим лошадям, по хорошей коляске на железном ходу, с рессорами и кожаным верхом, по кучеру в нарядном армяке и шапке с петушиным пером,— бородища во всю грудь, в ручищах ременные вожжи,— было видно, что этот экипаж собственный, а не наемный.

Густая пыль покрывала бричку и серыми клубами тянулась позади. На небе ни облачка... Тишина прерывалась только топотом копыт и звоном бубенчиков.

В бричке ехали двое: маленький полный человек лет под пятьдесят, с красным толстым носом и лысиной, окаймленной тонким венчиком полуседых волос, и молоденький безусый офицер лет двадцати, круглолицый, с чуть вздернутым носом.

Укрываясь в глубине брички от пыли и солнца, пассажиры тихо беседовали.

— Когда я получил назначение в Одессу,— говорил офицер,— я прежде всего бросился искать книги с описанием этого города.

— А пушкинское описание Одессы вы знаете? — спросил толстяк.

— О, конечно,— воскликнул офицер,— я еще раз прочел «Онегина» и биографию Пушкина. Оказывается, это в Одессе он написал не то две, не то три главы «Онегина», «Цыганы» и что-то еще.

— «Бахчисарайский фонтан».

— Да. Пребывание в Одессе было весьма благотворным для великого поэта... Скажите, а не приходилось ли вам встречаться с Пушкиным? Ведь вы говорили, что являетесь коренным одесситом?

— К сожалению, не пришлось. Я в то время служил по другому ведомству. Тридцать лет прошло, а как будто вчера это было... Какие разговоры ходили среди нас о Пушкине, как мы все переживали его неприятности. Тридцать лет... тридцать лет... — вздохнул толстяк.

Бричку сильно качнуло, офицер выглянул наружу, ахнул и выскочил на дорогу.

— Стой! — закричал он. — Море! — И, спохватившись, обернулся к толстяку, удивленно смотревшему на него. — Извините великодушно, что задержал вас... Поймите мое чувство, ведь я впервые вижу море. Какая красота, простор какой!

Он восторгался, дыша полной грудью и оглядывая голубую, сверкающую мириадами искр водную гладь. Затем подбежал к морю, бросил на песок каску, набрал полные пригоршни воды и стал умываться. При этом юноша так радовался, что даже степенный кучер улыбнулся в дремучую бороду. Засмеялся и толстяк.

— Я радуюсь не только красоте моря, — смутился офицер, — но и тому, что близится к концу мое путешествие.

— Да, вон он, конец-то.

Толстяк указал вдаль, где, подернутый легкой дымкой, виднелся город. Офицер долго смотрел вперед. Видно было, что он взволнован. Потом молодой человек еще раз обмыл лицо, вытер носовым платком — теперь стало заметно, что он немного рыжеват и веснущат, — вздохнув, надел каску и полез в бричку.

— Что-то меня там ожидает?.. — тихо проговорил он.

— Только одно хорошее, — весело сказал толстяк. — Остановитесь вы у меня — этот вопрос уже решен, — в номера кормить клопов я вас не пущу. Супруга моя из купеческой семьи, хлебосолка истинно русская, гостям всегда рада. Дети познакомят вас с молодежью, станете вы жить-поживать, горя не зная.

— Вашими устами да мед пить... Совестно мне утруждать вас. И так я вам обязан тем, что подъезжаю к Одессе. Если бы не ваша любезность, сидел бы я еще в Николаеве, дожидался лошадей неизвестно сколько.

— Ну, пустяки какие...

Город заметно приближался. Вскоре уже можно было, различить отдельные дома, крошечные черточки церквей и пожарных каланчей.

— Сколько нам еще ехать?

— Да верстов пятнадцать только и осталось, — ответил кучер. — Аккурат к обеду поспеем.

Дальше ехали молча. Через некоторое время остановились у полосатого шлагбаума на окраине города. К коляске подошли чиновник и солдат. Толстяк протянул им две подорожные — свою и спутника. В одной: из них значилось: «Чиновник канцелярии градоначальника Бодаревский Корнила Иванович следует по казенной надобности в город Николаев и обратно». А в другой было написано, что «Прапорщик артиллерии Щеголев Александр Петрович переводится из 2-й артиллерийской бригады Московского гарнизона в 14-ю артиллерийскую бригаду, имеющую пребывание в городе Одессе».

Пока чиновник отмечал подорожные, солдат с кучером сняли сундуки пассажиров и раскрыли их. Чиновник наклонился над ними, перевернул кое-что и разрешил закрывать. Щеголев заметил, что Бодаревский сунул в руку чиновнику ассигнацию.

— А разве вы везете с собой что-нибудь беспошлинное? — спросил он, когда они тронулись дальше.

— Нет. Я дал ему просто, чтобы не задерживал. Хоть я и сам чиновник, а вы офицер, но и к нам можно придраться. Просто заставит стоять тут до вечера, и никому не пожалуешься. Легче и проще так вот. Трешница — деньги небольшие, а от неприятности избавить могут. Мне ведь прогонные полагаются, а я на своих лошадях еду. И овес по дешевке в Николаеве купил. Экономия будет.

Вдоль дороги все чаще попадались домишки, кабаки, лавки.

Вдруг кучер сердито задергал вожжи и выругался.

— Чего ты? — спросил его хозяин.

— Да вот, чумацкие валки сцепились. Теперь до вечера не расцепятся, мимо не проехать, а в объезд далеко. Вот не повезло как...

Пассажиры выглянули. Впереди стояли неподвижно две длинные линии возов, запряженных волами, толпа людей, доносились шум и крики.

— Валка — это что такое? — спросил прапорщик.

— Чумацкий обоз возов с полсотни, а то и больше. Чумаки связывают их в одну длиннейшую цепь, чтобы править было легче. Вот два таких обоза и смешались. Теперь не пробьешься...

— Надо помочь им,— сказал Щеголев.

— Совершенно бесполезно-с. Мужики они непонятливые, зря только горло рвать с ними...

— Как это зря,— горячо возразил прапорщик. — Вот сейчас посмотрим.

Не успел Бодаревский сказать ему слово, как Щеголев выпрыгнул из брички, нырнул в толпу чумаков. Шум там сразу прекратился.

Громко говорил что-то, размахивая руками, только сам прапорщик. Чумаки быстро развязали валку, оттащили сцепившиеся телеги. Пяти минут не прошло, как дорога оказалась свободной.

— Ну вот,— сказал прапорщик, влезая в бричку и вытирая вспотевшее лицо. — Да эти чумаки вовсе и не непонятливые.

— М-да, — удивленно заметил Бодаревский, — видать, что командовать вы умеете...

Бричка медленно поехала по улице, круто поднимавшейся вгору. С одной стороны здесь стояли дома, а с другой был обрыв, за которым расстилалось море. Щеголев с интересом рассматривал все: улицу, дома, море.