Баграт Шинкуба - Последний из ушедших

— Давайте вернемся и возьмем его с собой, — сказал я своим соседям по лодке. — Нельзя же оставлять человека совсем одного.

Мои соседи молчали, колеблясь, как поступить, но сам Ахмет, сын Баракая, решил это за нас. Мы услышали пистолетный выстрел, и мне даже показалось, что я увидел маленький сизый дымок. Выстрел уже раздался, а Ахмет, сын Баракая, еще стоял на краю скалы. Потом он качнулся и упал в море, а его конь, испугавшись выстрела, побежал по пустынному берегу.

Мы все были в смятении. Там на дороге, когда он задерживал нас, его не хотели слушать. Но теперь его смерть наполнила наши сердца тревогой.

«Кто так поступил с собой, наверное, знал какую-то правду, которой мы не знали!» — так подумали мы, сидя в лодке, когда уже поздно было об этом думать. Страна убыхов была пуста, а несчастное тело Ахмета, сына Баракая, волны бросали взад и вперед между прибрежными камнями, словно то море, то берег попеременно тянули его к себе.

Наш набитый до отказа людьми парусный корабль, накренясь, развернулся и взял курс в открытое море. Чем дальше мы удалялись от берега, тем резче выделялись очертания наших гор на горизонте. Я привык к ним. Я рос на их груди. Я до сих пор помню каждый их зубец таким, каким я видел его в те последние минуты.

Чем дальше уходил корабль, тем все больше и больше затягивало горы вечерней синевой. Еще немного — и они исчезли из глаз.

Слепой Сакут снова заиграл на своей апхиарце. Теперь он уже не пел, только играл. Звуки ее были слышны то лучше, то хуже — когда их заглушали то шум волн, то скрип мачт, но я сразу услышал, когда апхиарца совсем замолчала. Она замолчала, а у меня почему-то замерло сердце, и я подошел к старику. Он сидел на палубе в своей старой поношенной черкеске, подложив под себя бурку. Его внуки, шагавшие с ним целый день, спали по обе стороны от него, положив головы на колени деда. «Наверно, и сам он заснул», — подумал я, но, подойдя еще ближе, увидел, что он не спит. Слезы — капля за каплей — катились по его щекам, текли по седой бороде и падали на апхиарцу, которую он прижимал к груди так, словно это была последняя горсть родной земли.

«О аллах! — подумал я. — Неужели он своими слепыми глазами видит сейчас в морском тумане последние неясные очертания родной земли, на которую нам уже не вернуться?»

Ночью мне не спалось, и рано утром, приготовив блокнот и карандаши, я уже сидел и ждал во дворе старика. О чем-то он расскажет мне сегодня?

С утра все небо в тучах, а вокруг голая равнина, такая тихая, словно и она вместе со мной хочет послушать голос последнего убыха, узнать, что будет с ним дальше на чужой земле, куда он еще не успел доплыть вчера в своем печальном рассказе.

Разве я мог представить себе, когда ехал сюда, что где-то на краю Турции встречу этого единственного, еще говорящего на своем родном языке человека?

Спасибо еще, что мать его была абхазкой и язык моей родины стал той тонкой ниточкой, которая смогла вчера и сможет сегодня соединить меня и его. Он ведь мог и не знать абхазского языка, а мог и забыть его… Что было бы тогда?

При моем слабом знании убыхского нам с ним осталось бы только перейти на турецкий. И в этом была бы еще одна горькая ирония судьбы.

О махаджирство, махаджирство, с которого началась трагедия убыхов! Это слово и мне знакомо с детства, хотя все значение его я тогда еще не понимал.

Три раза оно, это проклятое слово, опустошало Абхазию.

Когда наши старики, сидя вместе, толкуют о каком-нибудь случае из прошлого, один доказывает, что это случилось во время первого махаджирства, а другой — что во время второго. А если спросить моего отца Лумана, когда он родился, он непременно вспомнит, что это было на второй год после третьего махаджирства.

Да, крепко застряло в нашей памяти это слово! Когда говорили, что народ попал в махаджирство, моему детскому воображению представлялось, что какая-то большая мутная вода вдруг подхватила людей и унесла куда-то…

Но хотя эта большая мутная вода и правда поглотила десятки тысяч абхазцев, все-таки судьба нашего народа в конце концов сложилась по-другому, чем у убыхов. Не погас, а все разгорается очаг абхазцев, оставшихся на своей родине. А ведь могло бы случиться и иначе, мог бы и весь наш народ поголовно — кто добровольно, а кто насильственно — оказаться на гибельном пути убыхов!

Кто, спрашивается, тогда по кровавым следам народа приехал бы сюда изучать убыхский или абхазский языки? Кто бы был этот человек? Во всяком случае — не я. Не то что приехать сюда — я и на свет, наверно бы, не смог появиться!

Все, что у меня есть сегодня — мое образование, моя специальность, моя родина, мои учителя и мои ученики, — всего этого просто-напросто не было бы, да и быть не могло.

Все, что я услышал от этого одинокого старика, от этого последнего живого среди мертвых, как будто говорит мне, что гибельный путь убыхов был предопределен, что они не могли избрать себе другую судьбу. Но я ведь тоже сын многострадального народа, народа с похожей историей, но с другой судьбой. Я приехал сюда из страны, чье прошлое говорит: «Да! Вроде бы и с нами все должно было быть так, как с ними!» Должно было, но не случилось! И раз это так, то логика, которая доказывает, что убыхи должны были исчезнуть, содержит в себе какую-то нелепость, какое-то неприемлемое для меня противоречие!

Я перебираю в памяти все, что в нашей собственной истории похоже на историю убыхов, и — нет! — не могу согласиться, не хочу согласиться с тем, что и у них не могло быть другой судьбы! И то, что я, абхазец, сижу здесь сегодня, — тоже против этой безнадежной логики!

— О чем ты задумался?

Я повернулся и увидел Зауркана.

Вскочив, я поздоровался с ним и ответил на его добрые неторопливые вопросы: как мне спалось, удобна ли была моя постель, не успел ли я проголодаться?

Потом он медленно опустился на свою самодельную скамью и прислонился к стволу дерева. Взгляд его сразу ушел куда-то вдаль, и он, не потратив больше ни единого слова ни на меня, ни на все окружавшее нас, вернулся туда, в прошлое столетие, где продолжали жить его мысли. Волны усердствовали всю дорогу так, словно хотели подогнать турецкие корабли, на которых покинули мы отчие пределы. Не скрою от тебя, Шарах, что в наших душах свили по гнезду не только тревога, но и надежда. И вот позади осталось море, и все мы, избравшие судьбу переселенцев, стар и млад, женщины и мужчины, вступили на берег неведомой нам земли. Но, увы, никто не встречал нас, точно пожаловали мы нежданно и не было любезного приглашения султана. Там и сям по всему берегу расселись убыхи. Они походили на стаи птиц, что сбились с пути, застигнутые бурею, и теперь в изнеможении опустились в незнакомой местности. Среди челяди Шардына, сына Алоу, находилась и наша семья. Прибыли мы на пароходе «Нусред-Бахри». По тем временам он считался большим. Сойдя по трапу, расположились мы неподалеку от бухты, на окраине города Самсуна, стараясь держаться табуном, словно кони, почуявшие опасность. Скарб, захваченный нами в дорогу, был немудрен и состоял из вещей первой необходимости. Глядя на него, можно было принять нас за погорельцев, что выскочили из объятых пламенем домов, прихватив лишь то, что удалось взвалить на плечи.