Баграт Шинкуба - Последний из ушедших

За спиной князя послышался язвительный смех:

— Вы только поглядите на приверженца султанских милостей! А что, высокочтимый Уахсит, ты получил в этой благословенной стране? Райскую жизнь? Мир?

— Да, мир! Если мы вернемся, нам опять придется браться за оружие, а война хороша только для тех, кто смотрит на нее издалека. Здесь хоть пули не свистят, — ответил Рыдба.

— Погоди, погоди, князь! Кто сказал тебе, что здесь не свистят пули? Они не слышны, но они уносят по двести человек в день. И у живых нет сил похоронить мертвых. Это хуже войны, это убийство… — лицо Ноурыза было белее савана. Он закашлялся.

Воспользовавшись этим, Мзауч напомнил, что консул Мошнин советовал написать прошение на имя царя и разумно было бы приступить к делу.

— Эх, Ноурыз, где твоя дворянская честь? Тот, кто пас вчера баранов, сегодня ведет переговоры, а что же будет завтра? — насмешливо сказал князь.

Мзауч вздрогнул, как от ожога плети, но сдержался.

Неожиданно из круга женщин вышла старуха Хамида. Она была во всем черном, ибо справляла траур. Темные круги лежали под ее печальными очами. Сорвав черный платок с высоко поднятой головы, отчего седые волосы ее, подобно снежной осыпи, упали на плечи, Хамида выкрикнула:

— Что с вами? Может быть, вы все уже на том свете и у вас полно времени, чтобы вести досужие разговоры о знатности, о потерянном богатстве и о прочих пустопорожних вещах? Сочтите могилы на берегу! Пусть извинят нас дворяне наши, но эти могилы на их совести. Где же был ум наших воспитанников и предводителей? Где, я спрашиваю? Вы, благородные дворяне, в ответе за то, что мы очутились здесь! Вы еще и сегодня чванливо печетесь об утерянных имениях. Не хотите пасти гусей! А нам не привыкать пасти их. Лучше б мои внуки на родине пасли гусей! Из четырех остался один. Трое уже умерли… — Голос Хамиды сорвался, но она проглотила комок в горле и продолжала: — Ради последнего внука, ненаглядного Тагира, я цепляюсь за жизнь. Чего бы я ни сделала ради его возвращения на родину! — И снова голос Хамиды обрел жесткость: — Я не узнаю горских мужчин! От века мерилом вашего достоинства было мужество! А ныне вы словно платки надели! Может быть, мне с непокрытой головой стать предводительницей вашей и повести на тот берег? Хватит разговоров! Делайте что-нибудь! Если прошение писать — пишите! Я первой подпишусь! Просить царя — просите! Я первая готова встать перед ним на колени. Заносчивость нам сейчас не к лицу. У нас одна забота — вернуться в страну убыхов.

После Хамиды никто не хотел говорить. Наступила тишина, которую прервал Сит:

— Дорогой Мзауч, кто нам напишет послание, если писарь умер от тифа? Покойник знал русскую грамоту, а среди нас второго такого не найдешь. И тут судьба не пощадила нас.

— Такой человек есть! — ответил Мзауч и подал кому-то знак рукой.

Из толпы вышел невзрачный старичок в городском костюме. Нос незнакомца был оседлан очками. Седые волосы, зачесанные назад, свисали до плеч. Из нагрудного кармана старичка выглядывала золотая цепочка от часов.

— Этот почтенный господин родом грек. Он в свое время с купцами объездил всю Россию в качестве толмача, а теперь служит переводчиком в русском консульстве. Если мы скажем ему все, что следует изложить, по-турецки, он наши слова запишет по-русски, — представил старичка Мзауч.

Старичок достал из потертой кожаной сумочки бумагу, перо и чернильницу и разложил все на невесть откуда взявшемся столике. Протерев очки краем носового платка, он встал на колени перед столиком и взглянул на Мзауча, словно говоря ему: «Я готов!»

Князь Уахсит Рыдба усмехнулся:

— О наших мусульманских муках что может накорябать христианская рука? От нелюбезного пророка не жди проку!

— Не каркай, князь, — обрезала его Хамида.

Старики и пожилые женщины подковой сели вокруг писца, а мы, молодые, стояли чуть поодаль. Первые слова послания взялся произнести Сит. Люди обмозговали эти слова, кое-где сократили, кое-где дополнили их. Когда старики отладили сказанное Ситом, Мзауч перевел его слова на турецкий, и сжимающий перо грек записал их по-русски. Покуда грек писал, наступило такое безмолвие, что было слышно, как скрипит перо. Потом на суд и совет стариков вынес мысли свои другой горец. И снова они были обсуждены, дважды переведены и записаны. Так повторялось много раз. Подобно тому как ручьи сливаются в один поток, помыслы и чаянья всех нас двигались сверху вниз по строкам послания, сливаясь в одну надежду. Как только старичок грек брал перо, люди не дыша, вытянув шеи, устремляли взор на листок бумаги, освещенный солнцем. От этого листка теперь зависела их судьба.

«Если бы Черное море обернулось вселенской чернильницей, а деревья на обоих его берегах — писчими перьями, а вся земля стала бы бумажным свитком, и то не хватило бы чернил, перьев и бумаги, чтоб описать все страдания махаджиров», — думал я, глядя на листок бумаги.

«Но почему не свершиться чуду, — предавался я упованиям, — ведь в мире бывали чудеса? А вдруг этот листок, как белокрылый голубь, поднимется с ладони посла в Стамбуле, пересечет море, равнины и леса России и доберется до царского дворца в Петербурге. Много окон в белокаменном дворце, но листок, обернувшийся белокрылым голубем, найдет нужное, чтобы опуститься на стол перед самим императором. Почему не может произойти чуда? Почему? А вдруг владыка полумира проснется в это утро исполненный бодрости, радости и великодушия?.. Он возьмет лист бумаги со стола, испещренный вязью прошения нашего, и, вызвав адъютанта, спросит: «Что это такое?» — «Прошение убыхов, ваше величество!»— ответит с улыбкой офицер, которому, как и другим придворным, уже передалось прекрасное настроение царя.

«Ах, убыхи? Да, да! Храброе племя, храброе, — морща чело, вспомнит император. И с уважением произнесет: — Они ведь жили на побережье Черного моря и в донесениях наместника именовались «непокорными». — «Так точно, ваше величество», — щелкнет каблуками адъютант. «Доблестно воевали с нами, отказались принять наши условия и переселились в Турцию. Достойный противник, достойный! Как вы считаете, генерал, заслуживает такой противник уважения?» — «Непременно, ваше величество», — ответит адъютант, чью грудь украшает медаль «За покорение Кавказа». — «Ах, несчастные! — не скрывая сострадания, воскликнет царь. — Я и не предполагал, что они попадут в такую беду… Ведь среди махаджиров немало стариков, женщин и детей… Конечно, они виноваты — эти убыхи, но не настолько, чтобы я лишил их своей милости». И, взяв белой рукой перо, царь на нашем прошении напишет всего два слова: «Просьбу удовлетворить!» И справедливость восторжествует. За нами придут корабли, и мы вернемся на родину, в страну убыхов. Откроются двери наших заброшенных жилищ, опять крестьянин выйдет в поле пахать и сеять, воскреснут радость и веселье, снова будут играться свадьбы и рождаться дети.