Михаил Иманов - Меч императора Нерона

— Ты что-то говорил? Я не понял... скажи... ты...

Теренций подался чуть вперед, как бы прислушиваясь, лицо его выразило виноватое непонимание.

— Где ты был? — проговорил Никий отрывисто и зло.

— Я спал, мой господин. Ты сказал, что я не понадоблюсь тебе до утра. Если я провинился...

— Хорошо, иди,— перебил его Никий, но, лишь только Теренций дошел до двери, остановил.— Постой! Возьми светильник и проводи меня, в коридоре так темно.

— В коридоре светло, мой господин, я велел держать свет всю ночь.

— Всю ночь?

— Да, мой господин, всю ночь.— Теренций поклонился.

Никий не ответил, резким движением запахнул плащ и рывком натянул на голову капюшон.

Никий и сам не понимал, зачем пришел к дому Агриппины. Окна не светились, вокруг стояла тишина, показавшаяся ему зловещей. Он легко перелез через забор и подошел к парадному крыльцу. Отряд германских гвардейцев, охранявших Агриппину долгие годы, уже давно был отозван Нероном под предлогом их неблагонадежности, а обещанные преторианцы так и не прибыли. Впрочем, Агриппина сама не хотела их, говоря, что при такой охране ее когда-нибудь найдут задушенной в постели. Когда Нерону передали ее слова, он расхохотался:

— Задушенной в объятиях, конечно!

Но как бы там ни было, никто не охранял дом матери императора. Никий сначала думал залезть в окно, но потом решил, что если его все-таки заметят слуги, то шуму не оберешься, и постучал в дверь.

Выглянул сонный слуга, подняв светильник, испуганно вгляделся в ночного гостя. Никий скинул капюшон, сказал:

— Марций, ты узнаешь меня?

Тот кивнул, но не посторонился:

— Госпожа спит, она плохо чувствовала себя с вечера.

Никий не стал вступать в ненужные переговоры, просто оттолкнул слугу и вошел в дом. Преданный Марций двинулся следом, что-то жалобно бормоча себе под нос. На лестнице Никий повернулся, выхватил из руки слуги светильник, проговорил строго:

— Мне надоело твое присутствие, Марций. Иди спать, я сам найду дорогу.

Слуга ничего не возразил, потоптался в нерешительности, но отстал. Никий без труда отыскал нужное помещение, вошел, поставил светильник на пол, приблизился к ложу Агриппины. Стоял, неподвижно глядя на спящую женщину. Ее полные красивые руки лежали поверх покрывала, лицо спокойное, умиротворенное. Никий не любовался ею, смотрел с неприязнью, почти со злостью, в сознании мелькали имена любовников, названные Нероном. «Они владели ею как любовники,— подумал он,— а я как раб». Рука его случайно дотронулась до рукояти короткого меча у пояса. Он в страхе отдернул руку, будто меч был живой. Зачем нужны эти хитроумные комбинации, если можно войти в спальню Агриппины в сущности беспрепятственно и одним ударом меча покончить с нею. В конце концов, все можно свалить на обыкновенных грабителей. Но Рим был слишком театрален, чтобы действовать так просто. Из смерти следовало обязательно сделать трагедию или комедию — не имеет значения что, лишь бы все выглядело красиво и высокопарно.

Никий отстегнул меч, осторожно пригнувшись, положил его на пол у ложа. В эту минуту Агриппина спросила тревожно:

— Кто здесь?

Никий осторожно поднялся:

— Не бойся, это я, Никий.

Она привстала на локтях, смотрела на него с испугом и недоверием:

— Почему ты здесь? Что-нибудь случилось?

— Нет, нет, я...

Она резко подалась назад, ударилась о деревянную спинку ложа:

— Тебя прислал Нерон!

Она не спрашивала, она утверждала. Никий быстро шагнул к ней, она в страхе вытянула руки перед собой:

— Не подходи!

Теперь лицо ее стало некрасивым, подурневшим — страх не шел ее лицу, слишком старил. Никий почувствовал удовлетворение, увидев это. Свет в комнате был неяркий, Агриппина по-своему истолковала выражение его лица. Ее вытянутые руки не были уже средством защиты — напряжение исчезло, они плавно колыхнулись в пространстве, приглашая.

— Иди ко мне, Никий,— со сладкой улыбкой проговорила Агриппина,— я так ждала тебя.

Никий понимал, что это неправда, но не мог противиться, подался вперед и — оказался в ее объятиях. Он вспомнил, как Нерон говорил о преторианском гвардейце, которого давным-давно привела к себе мать: «Он плакал, как ребенок». Вспомнил, хотел освободиться от ее рук, но вместо этого почему-то еще плотнее прильнул к ее теплому, пахнущему сном телу, уткнул лицо в грудь.

— О Никий, Никий,— простонала Агриппина,— как я люблю тебя!

Ее голос мог заставить быть страстным даже мертвого. А Никий был еще жив. «Сирена!» — подумал он - последний миг перед тем, как растворился в ее ласках, в звуках ее голоса.

В этот раз Агриппина не была неистова, она оказалась пронзительно нежна. Никий потерял ощущение времени, не понимал, где находится, что с ним уже произошло и что может быть еще. И будущее, и настоящее уже не имели значения — если объятия Агриппины есть забвение от жизни, он больше не хочет жить.

Когда пришел в себя, первое, о чем подумал, было: «Она не может быть моей, значит, не должна жить». Он странно спокойно сказал себе это, повернул голову, посмотрел на лежавшую рядом Агриппину — та неподвижно смотрела в потолок и казалась мертвой. Сам не зная зачем, он сказал:

— Если бы ты могла родить от меня, ребенок стал бы властителем мира.

Проговорил это едва слышно, как бы про себя,— и хотел, чтобы она слышала, и не хотел.

Губы Агриппины дрогнули — то ли в насмешливой улыбке, то ли в скорбной. Она вздохнула протяжно:

— Я уже не могу рожать. Но если бы могла... Нельзя родить двух императоров. Все дети разные — тот, кто сильнее, убьет остальных.

— Я сказал о властителе мира, а не об императоре.— Никий и сам не вполне понимал, что имеет в виду.

Она повернулась, посмотрела на него долгим взглядом:

— Ты говоришь глупости.

Он резко поднялся, спрыгнул с ложа, взял лежавшую на полу одежду. Она не двинулась, не попыталась остановить его, только смотрела с грустью.

— Мне пора идти,— проговорил он, глядя в сторону.

— Иди,— ответила она.

— Ты пришлешь своего человека, как мы договаривались?

— Да, конечно, я же обещала.— Голос ее прозвучал ровно-равнодушно.

— Потом мы уедем с тобой, будем жить тихо, и нас никто не найдет.

— Никто не найдет,— повторила она,— будем жить тихо. Будем жить...— она прервалась, и вдруг Никий увидел, как у Агриппины скользнула слеза, прочертив дорожку от глаза до уха. Она договорила едва слышно: — Или не жить.

Ему сделалось жаль ее, но жалость была какой-то болезненной, перемешанной с раздражением. Он сказал, шагнув к ложу и остановившись над Агриппиной:

— У тебя было много любовников, я знаю, и всех ты одаривала одинаковой любовью. Не понимаю, почему тебя никто не убил из ревности. Не понимаю!