Михаил Иманов - Меч императора Нерона

— Ты считаешь, что я лакомство? — спросил Нерон, хитро взглянув на Никия.— Что ж, не вижу в этом ничего плохого.

Поппея осуждающе покачала головой:

— Когда лакомство надоедает, человек не может не только есть его, но и видеть. Или ты не понимаешь, о чем я говорю?

Нерон подошел, обнял ее за плечи:

— Успокойся, Поппея, позволь мне побыть лакомством здесь, в Афинах. В Риме я обещаю тебе стать хлебом. Ну, ты позволяешь мне?

Она недовольно передернула плечами, отошла в сторону. Нерон подмигнул Никию:

— Видишь, Никий, что значит быть женатым человеком. Императору достается от жены так же, как и простому смертному.

— Я тебе не жена! — глухо проговорила Поппея.

— Ну что ты, дорогая,— Нерон снова попытался ее обнять,— ты мне больше чем жена.

— Я не хочу быть больше,— зло бросила Поппея и, держа спину прямо, вышла в дверь, гулко хлопнув ею.

Нерон развел руками:

— Вот видишь...— Он вздохнул.— Или ты тоже считаешь, Никий, что она права?

— Я думаю, что она любит тебя,— осторожно произнес Никий.

— Любит? Вот как! — насмешливо и удивленно бросил Нерон и тут же отвернулся.— Ну ладно, увидимся на пиру. Иди.

Эта насмешливость Нерона более всего поразила Никия. Казалось бы, совершенный пустяк, но Никий почувствовал, что дни Поппеи сочтены. Возможно, не сейчас, возможно, много позже, но это обязательно произойдет — Нерон сломает любимую игрушку, отбросит лакомство, которое ему надоест.

Во время пира Нерон был весел, а Поппея строга. Она натянуто улыбалась лишь в тех случаях, когда гости поднимали чаши за ее здоровье. Она вскоре ушла — сказавшись уставшей. Никию почудилось, что, уходя, она особым образом на него посмотрела, как бы приглашая последовать за собой. Он истолковал ее взгляд очень определенно и испугался. Опустил глаза, сделал вид, что ничего не понял. И досидел до конца. Не пил, а только изображал питье.

Впрочем, и гости, и сам император ничего не изображали, вскоре речи сделались бессвязными, вино поминутно проливалось из дрожавших в руках чаш. Наконец слуги стали уносить задремавших гостей. Император держался едва ли не дольше всех — смотрел перед собой осоловевшими глазами, что-то несвязно бормоча. Слуги стояли в нерешительности и взялись за него лишь тогда, когда голова императора окончательно упала на подушки.

Никий выпил мало, но все равно, возвращаясь туда, где жил (этот дом находился в нескольких кварталах от резиденции наместника, в которой остановился император), чувствовал сонливость и неприятное сжатие в голове.

Раздевшись с помощью слуг, он упал на ложе и тотчас уснул. Проспав некоторое время, он вдруг ощу-тил безотчетную тревогу и открыл глаза. И тут же, вскрикнув, вжался в подушку затылком. Над ним склонилось женское лицо, внимательно и строго на него глядя. При слабом мерцании светильника (Никий боялся полной темноты) он не сразу узнал Поппею.

— Не удивляйся, Никий, это я,— произнесла она необычайно мягко, что никак не вязалось со строгостью ее лица.

— Ты? — Никий все никак не мог преодолеть испуг.— Но как же?..

Он хотел подняться и уже сделал движение, пытаясь опереться на руки, но Поппея сказала:

— Нет, лежи,— и положила ему руку на грудь.

Он вздрогнул от ее нежного прикосновения, но невольно посмотрел за ее спину, на дверь. Она поняла его взгляд, сказала, улыбнувшись:

— Да, слуги видели меня, не могли не видеть.

— Но тогда...— Никий не скрывал испуга, но уже по другому поводу.

— Думаю, они будут молчать. По крайней мере, мы не в Риме, где стены имеют уши, а каждый слуга — шпион наших врагов. Они, конечно, заговорят, но пока это дойдет до тех, кто может повредить нам...— она грустно усмехнулась,— будем ли мы еще жить в то время!

— Что ты имеешь в виду, я не понимаю?

— Я имею в виду, Никий, то, что мы единственные в окружении Нерона, кто может помочь друг другу. Ну, и ему, разумеется.

Последнее она произнесла с нескрываемым презрением.

Никий находился в замешательстве. Рука Поппеи все еще лежала у него на груди — ему было и приятно, и страшно, он ничего не понимал.

— А Нерон? — спросил он первое, что пришло в голову, чтобы только не длить тревожное молчание.

— Он спит, ты же знаешь. У нас есть время до утра.

— Но, Поппея, послушай,— умоляюще заговорил он,— мы не должны... Я не знаю, но ты сама обязана понять...

Она спокойно и чуть насмешливо смотрела на него: не насмешливо-презрительно, а насмешливо-любовно. Он так и не сумел закончить фразы, а Поппея, переждав, вдруг спросила:

— Скажи, я нравлюсь тебе?

— Ты? — глупо переспросил он, не зная, что ответить.

— Я, Никий, я.

— Да, Поппея, конечно, ты нравишься мне.

— И ты хотел бы быть со мной?

— Ты спрашиваешь? — вдруг произнес он, задышав часто; рука Поппеи еще плотнее прижалась к его груди.

— Нет, я знаю, я просто хотела услышать это от тебя.

— Зачем?

Она удивленно подняла брови:

— Потому что я женщина.

Никий не нашелся с ответом, но его рука, медленно поднявшись, накрыла руку Поппеи. И в то же мгновенье Поппея резко перевернула руку ладонью вверх и схватила Никия. Ее пальцы переплелись с его, она шепнула:

— Подвинься,— и легла рядом, дыша ему в ухо.

Он боялся пошевелиться, лежал напряженный. Она сказала, коснувшись влажными губами его щеки:

— Люби меня, Никий. Это уже не имеет... не имеет никакого значения.

Он не успел спросить, о каком значении она говорит. Поппея порывисто обняла его, он почувствовал теплоту и упругость ее бедра, трепет груди, горячее прикосновение губ.

Поппея не была столь же умелой любовницей, как Агриппина. Но в ней нашлось другое — она умела подчиниться. Особым образом сделаться слабой в руках мужчины. Тут не в удовлетворении было дело, а в ощущении силы, которое она давала.

— Ты любишь, любишь, любишь меня! — говорил он задыхаясь, сам не сознавая того, что не спрашивал, а утверждал.

Она не отвечала, лишь дыхание ее, казалось, делалось еще горячее. Оно обжигало, как огонь, и хотелось и укротить этот огонь, и сгореть в нем одновременно.

Потом она поднялась, села рядом и сказала так спокойно, будто все это время они рассудительно беседовали:

— Я хотела сказать тебе, Никий, что мы должны быть вместе.

Он потянулся к ней, горячо выговорил:

— Да, да, навсегда!

Поппея мягко, но уверенно отстранила его руку:

— Я не об этом.

— Не об этом? Но я...

— Ты любишь меня, я знаю,— сказала она, кивнув.— Но я хочу, чтобы ты понял другое, главное.

— Главное? Что главное? Что, что, Поппея?

— Успокойся, Никий, умей держать себя в руках. Главное заключается не в любви, а во власти. Ты же знаешь, что мы погибнем, если не достигнем полной власти, абсолютной. Ты понимаешь меня, абсолютной!

— Что ты говоришь, Поппея?! — вскричал Никий.