Джон Клеланд - Мемуары сластолюбца

Во время одной или двух последующих встреч леди Олдборо всячески уверяла меня в том, что дела мои с Агнес успешно продвигаются вперед, во что мне тем более легко было поверить, что и сама девушка радовала меня все новыми безыскусными проявлениями своей возрастающей если и не любви, то симпатии. Самонадеянность моя дошла до таких пределов, что я чувствовал себя полководцем, способным предсказать точный день, когда падет крепость, – и вдруг, готовый вот-вот ворваться в замок, увидел перед собой ранее не замеченный непреодолимый ров.

Днем раньше я сообщил леди Олдборо, что не могу уклониться от поездки с тетушкой в театр, но что как только я доставлю леди Беллинджер домой, то сразу примчусь, чтобы поужинать с ней и Агнес, и выразил надежду, что они будут свободны. Около одиннадцати часов я появился у них. Леди Олдборо дожидалась, как было условлено, но я не увидел Агнес. Отношения мои с леди Олдборо к этому времени были таковы, что я счел себя вправе посетовать – и не без раздражения – на сей неприятный сюрприз, приписав отсутствие Агнес какой-нибудь зловредной уловке ее патронессы, рассчитывавшей остаться со мной наедине (такая претензия представлялась мне непростительной глупостью). Естественно, я не пытался скрывать дурное настроение – в то время, как леди Олдборо буквально лезла вон из кожи, чтобы отчасти смягчить мой гнев. Она заверила меня, будто Агнес упросила – под предлогом недомогания – отпустить ее нынче вечером и рано удалилась в свои апартаменты.

– Завтра утром, – коварно добавила леди Олдборо, – вы сможете лично удостовериться в правдивости моего рассказа, так как наверняка увидитесь с ней. Мне бесконечно жаль бедняжку. Жестоко с вашей стороны наказывать меня за то, что от меня вовсе не зависит.

Она говорила так искренно и так убедительно, что я приглушил в себе подозрения. Подали ужин, и мы цеременно расселись по разным сторонам стола, друг против друга.

После ужина, когда я уже подыскивал удобный предлог улизнуть, вошла камеристка леди Олдборо и, отведя ее светлость в сторону, с таинственным видом и находясь в крайнем волнении, прошептала что-то на ухо. Мне были слышны лишь отрывочные реплики: куда только катится человечество?.. давно подозревала что-то в этом роде… кто бы мог подумать… такое небесное создание… не осмеливалась сказать вашей светлости… я не заслуживаю есть хлеб вашей светлости… – в этот момент камеристка снова понизила голос. Мое любопытство достигло крайней точки.

Шепнув что-то камеристке, чтобы я не расслышал, леди Олдборо отпустила ее и вернулась ко мне; в ней как будто боролись гнев, растерянность, жалость и возмущение. Казалось, она не находит слов, чтобы выразить то, что у нее на душе. Все эти признаки душевного волнения породили во мне желание узнать, что случилось. Я потребовал, чтобы леди Олдборо рассеяла мое недоумение. Она как будто поколебалась и разыграла нежелание ввести меня в курс дела. Нетрудно было догадаться, что тайна относилась к Агнес, но это не давало ключа к разгадке. Наконец леди Олдборо, как бы против своей воли, разразилась горькими восклицаниями: мол, Агнес погибла, обесчещена, безвозвратно вступила на путь порока… Кровь бросилась мне в лицо; страсть, которую я носил в сердце и которая немедленно вспыхнула в моих глазах, ясно показала, что я считаю это гнусной клеветой. Но леди Олдборо основательно подготовилась к такому повороту событий. Она заверила меня, что и сама не желает верить, пока не убедится собственными глазами, чего не придется долго ждать, так как камеристка уведомила ее, что в эту самую минуту Агнес находится в объятиях любовника, ничтожного молодого человека. Такой выбор не делает чести ее вкусу и репутации. Леди Олдборо сказала, что с минуты на минуту ожидает возвращения камеристки, и та проводит ее в покои Агнес, чтобы ее светлость лично узрела безобразную сцену. Если я горю желанием и даю слово чести держать себя в руках, то могу составить ей компанию; но она не допустит огласки – не столько ради этого заблудшего создания, сколько ради репутации ее дома. Сраженный всем услышанным, я открыл было рот, но душивший гнев не дал мне говорить. Разумеется, я не мог отказаться от прямого и честного предложения лично удостовериться в падении Агнес. В то же время я боялся смертельного удара по самым заветным чувствам, которые в течение долгого времени лелеял в сердце и которые, благодаря затянувшемуся ожиданию, разрослись до невероятных размеров. Пока я колебался, застыв словно изваяние, вернулась камеристка леди Олдборо и на секунду замешкалась, явно желая поговорить со своей госпожой без свидетелей. Леди Олдборо заявила, что от меня у нее нет секретов, и попросила камеристку говорить все без утайки.

Получив, таким образом, дозволение, миссис Беруорд, которую я, кстати сказать, недолюбливал, считая способной на интриги и предательство (за что она платила мне точно такой же антипатией), разразилась потоком слов, вкладывая в них всю свою злобу, для выражения которой будто специально было создано ее лицо и которую ей наконец-то не было нужды скрывать в свете только что состоявшегося разоблачения.

Она давно подозревала мисс Агнес в пренебрежении приличиями, но ни за что не думала, что та способна до такой степени забыться – с виду такой ягненочек – вот уж поистине, в тихом омуте черти водятся. Далее она сообщила, что, когда мисс Агнес, несмотря на все уговоры доброй покровительницы, отказалась, под предлогом недомогания, поужинать с нами сегодня вечером, она заподозрила неладное и стала держать ушки на макушке. Случай помог ей разоблачить заговор; уж разумеется, интрига не вчера началась, потому что юный Том Стоукс, сын их соседа по имению, еще в то время, когда они жили в деревне, пользовался особым расположением мисс Агнес. Сей кавалер не далее как четыре дня назад – со слов самой Агнес – приехал в Лондон, хотя, явившись в дом, сделал вид, будто только что прибыл – навестить каких-то родственников, которые обещали для него что-нибудь сделать. Мисс Агнес, несомненно, виделась с ним, хотя и утверждала обратное. Судя по всему, она, при всей своей кажущейся простоте, ухитрилась целый день прятать его в спальне, где они сидели запершись. Благодарение Господу, ей удалось вывести их на чистую воду. Ни за какие сокровища мира она не согласилась бы скрывать правду от милостивой госпожи, а если та пожелает, то может убедиться во всем собственными глазами: судя по тишине и темноте в опочивальне мисс Агнес (это она разобрала в замочную скважину), два голубка легли спать вместе.

Трудно сказать, что чувствовал я во время сей декламации: гнев, презрение, сожаление о потраченных впустую времени и усилиях (ради такого ничтожества!) – все смешалось у меня в голове. Вскоре, однако, эти чувства уступили место одному, но такому, которое, по крайней мере, никогда не обманывает: любопытству.