Джон Клеланд - Мемуары сластолюбца

Леди Трэверс, добавившая ко всем прочим очарованиям знание тайн и обольщений плоти, так искусно разнообразила свои ласки, что всякий раз представала передо мной как бы совсем другой женщиной. Уж не знаю, приобрела ли она этот опыт во время своих путешествий, но она соединила в себе огненный темперамент испанки, чувствительность француженки и элегантность англичанки. Она одна могла заменить своей особой целый сераль.

Власть ее чар была так велика, что мимолетные Измены, в силу сравнения, которое всегда оказывалось в ее пользу, только сильнее приковывали меня к этой женщине. Я возвращался к ней воспламенным и сгорающим от желания.

Как же можно было противостоять тирании страсти, если в основе ее лежали жгучие и разнообразные наслаждения? Леди Трэверс сама, отчасти действуя в своих интересах, рекомендовала мне умеренность, но само ее присутствие делало это невозможным.

Утверждают, будто излишества несут в себе саморазрушительное начало; слишком бурная страсть рождает отвращение к себе самой. Моя, однако, устояла перед невоздержанностью, не в пример здоровью, которое с каждым днем ухудшалось. Куда только делись энергия, свежесть и молодой задор, неизменные спутники юности? Я сгорал на неугасимом огне страсти даже в отсутствие леди Трэверс, живя ею в воображении. Бедная тетушка, не подозревая о причинах, стала бояться, как бы я не заболел чахоткой. Мервилл, понимавший меня гораздо лучше леди Беллинджер, после того как убедился в бесполезности дружеских советов, оставил меня в покое, руководствуясь тем правилом, что "зло само себя губит". Воистину, спасти меня от леди Трэверс суждено было самой леди Трэверс.

Вот уже два месяца я пылал страстью. В один прекрасный день пополудни я отправился к ней и, найдя парадную дверь отпертой, проскользнул незамеченным, а так как я досконально знал расположение комнат, то направился прямо в будуар. Там тоже никого не оказалось. Я вдруг вспомнил, что она собиралась на аукцион и накануне просила меня сопровождать ее, но я сослался на важную деловую встречу, однако та не состоялась, и ноги сами привели меня к дому леди Трэверс. Это была еще одна вольность из тех, которые она мне позволяла.

Очутившись один, я взял от скуки первую попавшуюся книгу, но уже через несколько минут услышал внизу какой-то шум и голос привратника. Мне вдруг пришло в голову созорничать: спрятаться, а затем выскочить из укрытия и слегка напугать ее. И вот я занял пост в темном чулане позади комнаты, где хранились ненужные книги, лекарства и разные туалетные принадлежности, и стал подглядывать в щелку.

Леди Трэверс вошла одна, в утреннем туалете, беглым взглядом окинула комнату и позвонила в колокольчик. Тогда я решил повременить, пока она не отпустит служанку. По звонку явилась ее доверенная камеристка, миссис Верджерс. Леди Трэверс поинтересовалась, не заходил ли сэр Уильям (то есть я) – "Нет, миледи".

– Хорошо, – сказала она чуточку задевшим меня небрежным тоном. – В общем-то, это и неважно. Иди, скажи, чтобы заперли входную дверь. Меня ни для кого нет дома, даже для него. Проверь и сразу возвращайся.

Такое строгое распоряжение, при том, что для меня не было сделано исключение, явилось весьма неприятным сюрпризом. Я решил еще немного подождать, а заодно подумать, как объяснить ей свое присутствие в чулане. Тем временем вернулась миссис Верджерс. Леди Трэверс спросила, пришла ли та женщина.

– Да, миледи, она ждет.

– Хорошо. Скажи Баралту, чтобы, если можно, пришел сюда. А если нет, я сама спущусь.

– К счастью, ваша светлость, ему гораздо лучше.

– Отлично. Веди его сюда. И пусть та женщина тоже придет.

Миссис Верджерс отправилась выполнять поручение, а я принялся размышлять о причине столь странной снисходительности. Я знал, что в доме есть какой-то Баралт, помнится, даже однажды видел его, впрочем, не обратив особого внимания, равно как и не замечал, чтобы леди Трэверс как-то выделяла его из остальной челяди. Он был родом из Швейцарии – грубое, примитивное существо, настоящий дикарь. Она подобрала его во время одного из путешествий и привезла с собой. Я также краем уха слышал, будто он недавно был при смерти, но леди Трэверс ни разу не показала, что придает этому особое значение. Я пришел было, не вникая в мотивы, в восторг от подобного проявления гуманности, но в это время дверь распахнулась и вошел Баралт, поддерживаемый миссис Верджерс. Он еле волочил ноги; безумный взор блуждал по комнате, налицо были все признаки дебильности. Как только Баралт доплелся до кровати, он без малейших церемоний рухнул на нее. Тем временем леди Трэверс проверяла качество молока у кормилицы и обсуждала с ней условия. Наконец она подвела бедную женщину к кровати. Едва уразумев, кому ей предстоит дать грудь, та содрогнулась – и было отчего. Трудно представить себе более омерзительное зрелище, чем этот несчастный, одетый в дешевый синий сюртук, болтавшийся на нем так же, как и кожа мертвенного серо-коричневого оттенка. Глаза ввалились и были почти не видны в прорезях глазниц, зато отчетливо выступали скулы. На голове у него была салфетка с узелками на концах, завязанная наподобие ночного чепца; из-под нее по бокам выбивались космы. И вот ради такого-то типа эта изящная аристократка лезла вон из кожи: поддерживала, собственноручно взбивала подушки, чтобы ему было удобнее принимать сильнодействующее укрепляющее средство – женское молоко. Любовь и самоуничтожение, с которыми она заботилась о нем, напомнили мне похотливую даму из романа Скаррона.

У нее не было другого способа уговорить кормилицу преодолеть страх и отвращение и напитать своим молоком великовозрастное дитя, как только увеличив размер вознаграждения. Наконец бедная женщина, отвернув лицо, выпростала грудь, и он так присосался к ней, больше похожий на вампира, чем на человеческое существо. Он являл собой леденящую кровь карикатуру на католического святого, которого, по преданию, дочь спасла от неминуемой смерти чудом своего молока.

Я стоял, будто пригвожденный к месту, сломленный обрушившимся на меня горем, сила которого в эти первые минуты превосходила даже силу моего гнева. Невозможно было ошибиться относительно истинных мотивов столь извращенной благотворительности. Несколько раз я был на грани того, чтобы покинуть свое укрытие и присоединиться к сей живописной группе. Наконец во мне пробудилась гордость и, показав это непотребство во всей красе, взяла верх над яростью, подстрекавшей меня предстать перед леди Трэверс аки судья и насладиться ее смятением. Возможно, упреки и обвинения и облегчили бы мне душу, но не слишком ли много чести для гнусной изменницы? Уважение к себе пересилило во мне презрение к этой женщине. В конце концов, я ничего не терял, кроме плотских радостей, к которым пристрастился, но этот эпизод открыл мне глаза на их непристойный характер. В сущности, в нем не было ничего удивительного – если принять во внимание все, что я о ней слышал. И все-таки мне было так больно, как будто у меня отняли ногу. Воспоминание о начинавшейся гангрене помогло мне справиться с болью и вернуло терпение, достаточное для того, чтобы перенести всю сцену до конца, не открывая своего присутствия.