Леонид Бородин - Царица смуты

— Спросить хочу тебя, Марья Юрьевна, не серчай, ежели что… Известно — на Самару идем. Есть ли твое добро на сей поход? Поверь, не одному мне знать надо… Былого согласия в войске нет нынче. Для меня же только твоя воля свята, сам покорюсь и другим крамолить не дам, но слово твое услышать должен, прости…

— Как смеешь думать, боярин, — отвечает Марина строго, но без гнева, — что атаману я уже не указ? Сие помышление и есть крамола худшая. И понять бы тебе, что, кроме воли моей, есть еще доверие, и не к Заруцкому, хотя он того более прочих достоин, но к воле Божией…

Остановилась, глянула снизу вверх в поблекшую синеву глаз доброго русича, верность в них увидела, не увидела веры, и рука его не горяча, а тепла лишь чуть — так-то уж захотелось поделиться с ним своей верой, оживить, вдохнуть радость в душу его, ведь тоже достоин… Но нельзя! Каждому должно по вере воздаться, и если у кого вера в правоту ее дела утрачена, то зачтется тому верность, ибо верность без веры дорогого стоит что на человечьих весах, что на Божеских. И все же не удержалась: люб ей Олуфьев, что поделаешь…

— Вот что полезно понять бы тебе, боярин… Ты все толковал, что смута кончилась, потому что Романову присягнули. А Шуйскому разве не присягали? А Владиславу? А Дмитрию, наконец? Почто ж присяга не держалась? А потому, что на каждом из них неправда горбом горбилась, каждый в чем-то повинен был, хотя, положим, у Шуйского прав на престол московский поболее было, чем у нынешнего Романова. И если всем, кому народ московский присягал, по их неправде воздать, то одна только присяга истинной останется. Какая, думаешь? Не смей глаза прятать! Только я! Только за мной нет никакой неправды. Меня призвали всенародно, сама ведь не напрашивалась. И если в мире есть закон, а он есть, не от человека — от Бога, коли есть, быть ему в торжестве вопреки…

Закашлялась, дым пожарищ через стены перевалил, клубами завис в безветрии.

— Законов много, царица, — бормочет угрюмо Олуфьев, — есть закон жить, а есть закон умирать. Закон смерти попирает закон жизни… Я понимаю, ты о справедливости, но разве в смерти по человечьему пониманию есть справедливость? На Господа упование праведно для всех, да только одному Господу известно, чьему упованию потакать, а чьим пренебречь… Непостижимы нам пути Божьей правды…

— Ерось сие… — шепчет Марина осипшим голосом. — Когда бы непознаваемы были думы Господни, человечество в дикость впало бы, через избранных являет Господь волю свою, через тех, чья вера без сомнений, чья душа безгрешна, и не по абсолюту, человеку недостижимому, а по сравнению с прочими… — За ворот кафтана тянет, наклоняет к себе Олуфьева, шепчет на ухо горячо: — Верь мне, через меня спасешься! Понимаю страх твой: вся Московия нынче против меня! Но потоп учинен был ради Ноя одного, а когда Ной ковчег посуху строил, все смеялись над ним и поносили. И народ израилев на изгнание осужден был за одного… Закон числа — только для человека закон, но не для Бога! Все, боярин, больше нечего мне сказать тебе, ступай…

Устала Марина стучаться в глухую стену, не откликнулась душа боярина, он, как все, лишь верней других, да не умнее. Но, может, так и должно быть, чтобы ей одной пребывать в вере и понимании, а всем прочим без исключения бродить впотьмах, страхом искушаться и безверием? Но им же и позавидовать можно: она знает, чему быть, а они не знают. И как велика будет их радость, когда вопреки их сомнениям и безверию свершится справедливость и всем верным воздастся по их верности! Что ж, тогда она будет счастлива чужой заслуженной радостью…

Казаки-охранники снова по обе руки. Стрельцы, казаки, люд торговый, дела забросив, толпятся отдаль, пялятся на царицу, кричат здравицы, кланяются низко, крестятся, а как прошла мимо, тут же за спиной гомон и брань. Порядок за то время, пока на прясле была, не выявился, и Марина спешит прочь, надеясь, как всегда в таких случаях, через нужное время явиться, глянуть и вздохнуть облегченно, что все как-то само собой устроилось, что все на своем месте и всяк свое дело знает и свершит по необходимости.

В покоях Марину дожидаются отец Николас Мело и патер Савицкий. Оба встрепанные, тотчас же чуть ли не повисают на ней, требуют объяснений и разъяснений, отчего-де сборы столь спешны, если горожане побиты и отбиты, как их уверяют казаки, на Самару ли поход или из Астрахани побег, все ли добро забирать с собой и всех ли пахоликов, берегом пойдем или водой… У отца Мело от суеты одышка, моргает болезненно, охает, сутану в кулаках комкает, жалуется, что к водяной болезни склонен, на что Марина с улыбкой советует многопудовцу сдерживать себя в пище и питье, а по всем иным вопросам отсылает к Заруцкому, потому что и сама еще не знает, что брать с собой, что оставить, но что в Астрахань возвращения не будет, в том заверяет святых отцов твердо. Охая и причитая, Николас Мело выкатывается из прихожей, Савицкий же выпрашивает у Марины минуту для разговора и поднимается с ней в горницу. Марина на ходу дает распоряжения Казановской и Дарье, предупреждает, что гардероб осмотрит и отберет сама, а все остальное на их усмотрение, и пусть не гоношатся, время еще есть, раньше утра из кремля не выйдем.

Уже несколько дней Савицкий недоволен и обеспокоен поведением Марины. Она попросту не допускает его в свою молельню, ей, мол, не надобен посредник, и намерена, дескать, самолично творить молитву пред ликом Господним, что только так может явить полноту покаяния, и, что того хуже, будто в строгом уединении с Господом открываются ей Его помышления о ней, Марине, и того никому третьему знать не можно! Сей еретизм в другой обстановке решительнейшими мерами пресечен был бы, но бессилен патер Савицкий, и толстый бернардинец ему не помощник. Грехом чревоугодия обуянный, Мело ни о чем прочем слышать не хочет, Марину боготворит, как семинарист-школяр, и все свободное от обжорства время кропит-пыхтит над записками, в коих намерен передать потомкам на поучение историю своей многострадальной жизни.

Папский нунций Рангони, отправляя Савицкого в Московию с Мариной, в наказах был лаконичен и прямолинеен: Москва должна присоединиться к унии и одновременно с тем силой всех своих полков и дружин войти в антитурецкую коалицию. Неосуществимость сих целей Савицким была понята не сразу, но когда понял, поначалу винил в том и царя Дмитрия, и Марину, и короля Сигизмунда, и самого себя и только много позже стал догадываться, что не они все ошибались в мнениях и поступках, а святая церковь римская изначально ошибалась в оценке народа, коего восхотела обрести в лоне своем. Еретическое упрямство москалей, как догадывался патер Савицкий, корнями уходило не только в особенности их былого язычества, но и в платоновскую традицию византийской христианской догматики, и потому понадобятся века кропотливой миссионерской работы, чтобы обратить этот народ в истинную веру.