Леонид Бородин - Царица смуты

А Ивашка — зверь ненасытный… Где-то там, сзади, мотается в седле казак Карамышев, тот самый, что врага Марининого, но человека достойного — Ляпунова Григория изрубил свирепо на сходе казацком… Так вот, у Карамышева еще розов рубец на щеке — Маринина метка. Услужить ей надумал, поведал о шалостях Заруцкого по бабской части…

Иногда, однако ж, устраивала Ивашке ревность, чтоб верил ей…

Мимо с гиком и свистом проносятся казаки — один, другой, третий. Встрепенулся Заруцкий. С облегчением вздохнула Марина. Кончается степь. Впереди Астрахань. Впереди дом и отдых. Дом временный и отдых временный… Привыкшая к седлу, устала нынче, как никогда, и последняя верста — сущая пытка, хоть сходи с коня и иди пешком. Заруцкий ободряюще взмахивает рукой и уносится вперед. А рядом снова Олуфьев, тоже уставший и грустный.

— Как думаешь, боярин, — спрашивает Марина, — Васька Хохлов придет?

Олуфьев отвечает не сразу, то ли раздумывает, то ли говорить не хочет.

— Ну! — требует Марина, хмурясь и кусая губы.

— Прийти-то, может, и придет, только будет ли от того радость?

В этот миг Марина ненавидит его.

— Врешь! — кричит. — Врешь, холоп! Беду мне каркаешь! Али не знаешь, что от Васьки донесение было! Тыщу стрельцов, да две тыщи казаков ведет, да пять фальконетов тащит на подводах, пороху и свинца пуды! Знаешь ведь! Отчего каркаешь? Говори, ну! — И рука с ногайкой в воздухе.

Олуфьев растерян, но не испуган. Говорит торопливо, боясь, что не дослушает.

— Да пойми же, царица, кончена смута, устал народ, в Москве царь…

— Мишка Романов царь! — истерично хохочет Марина. — Узурпатор подлый! И отец его Филарет — сума переметная! А ты…

В глазах пламя, но рука с плетью дрожит, и губы дрожат. Вот еще только не хватало разреветься перед боярином!

— Ты…

— Я на пытку пойду за тебя, — шепчет Олуфьев, — умру…

— Да что мне от твоей смерти, боярин! — уже не кричит, голос сорвался, и тоже вроде шепчет. — Ну умрешь, и что? Сколько людей уже умерло за меня, а я не в Москве, а в Астрахани. Ну на что ты мне, если ничего сделать не можешь?

— Спасти могу. Не простят тебе бояре смуты, разбой казачий да поляков…

— Они мне не простят! — даже коня остановила, оторопев от слов его. — А я им прощу? Ты спроси меня: я прощу им?

— Ради Бога, бежим, царица…

Плеть со свистом врезается в лоб олуфьевского коня, он шарахается в сторону, боярин, взмахнув руками, вываливается из седла. А следующий удар по крупу своего гнедого. И вот уже несется Марина навстречу Волге, по-казацки пригнувшись в седле, все оставшиеся силы выживает из животины, словно хочет с разгона перепрыгнуть Волгу, а там замертво пасть вместе с конем и… пропади все пропадом!

…Господи! За что испытываешь? Верю, что только испытываешь, а не к погубству ведешь! Слабая я, Господи! Сил нету более! Только вот и осталось — Волгу перепрыгнуть и замертво…

Парадно перестроившийся отряд вступает в крепость: впереди четыре десятка казаков по четверо в ряд, от них на четыре крупа сзади царица, осанка как подобает, взгляд бодр, поступь коня уверенна, на полкрупа от нее Заруцкий — орел орлом, красив атаман, восхищение людское воспринимает как должное, кому-то кивнул, кому-то зубами блеснул в улыбке, за ним остальной отряд в ряд по четыре — и когда успели вид обрести, ни на ком следов степи, словно лишь из одних ворот выехали, в другие въезжают. На площади перед воеводскими хоромами передние казаки расступаются, и по их коридору Марина и Заруцкий подъезжают к красному крыльцу. Проворными казачками схвачены за уздцы кони. Заруцкий уже на ногах, спешит к Марине, у ляхов научился угодничеству изысканному, не по-холопски, но по-рыцарски подает Марине руку, пушинка царица богатырским рукам казака. Не удается Марине скрыть усталость, ноги как из соломы, вот-вот подломятся под коленками. Заруцкий будто бы лишь подставляет руку, в действительности чуть ли не на весу держит царицу за локоть. Идут к крыльцу, а на нем уже в поклонах атаман запорожцев Валевский, патер Антоний с распятием в волосатой руке и патер Савицкий с желтым от недавней лихорадки лицом. В дверях трепыхается Казановская, беззвучно всплескивая руками, сочувственно и сокрушенно качая головой. А слева от крыльца бояре астраханские, те, что еще не убежали навстречу Одоевскому, радость их притворна, взгляды блудливы, но почтительны, страсть как почтительны под взором Заруцкого. Марине не до них. Ей лишь бы добраться до спальни, потому что Заруцкий в полупоклоне останавливается на первой ступеньке крыльца, а их еще целых восемь — лестница! И на последних Марина упала бы, не подхвати ее под руки Казановская и покоевка Милица, тоже выпорхнувшая из сенных дверей.

— Бедная моя пани! Бедная моя пани! — лепечет жалостливо Казановская, и Марина преисполнена благодарности к верной своей фрейлине.

В горнице еще хватает сил подойти к иконостасу. Ладонью касается лба, шепчет: «Матка Бозка!» — и без чувств падает на руки Казановской.

Когда Марина впервые, еще по дороге в Москву, попала в русскую мыленку-баню, то показалась она ей пыточной камерой. То, что намеревались проделать с ней русские девки, привело ее в ярость. Веником, которым осмелились столь непочтительно дотронуться до ее нежной кожи, она чуть не выхлестала глаза девкам, и они, голые, с визгом на потеху казакам вылетели вон. Когда сама, с грехом пополам напялив на себя одежды, выбралась из парилки, глаза готовы были выскочить на лоб, а волосы стояли торчком на голове.

Теперь же почти с вожделением ступает босыми ногами по теплому полу, усыпанному можжевельником, ненасытно вдыхая аромат выпаренных трав, набросанных по углам мыленки. Узорчатая печь в углу дышит жаром, полок от печи до другого угла, устланный душистым сеном и покрытый полотном, манит, как супружеское ложе в брачную ночь. Под окнами, завешанными тафтой, лавка. На ней три деревянные шайки с резными ручками. В одной вода теплая, в другой горячее, в третьей почти горячая. Милица на голову выше Марины, потому без труда поднимает шайку одну за другой и обливает царицу, и после каждой царица сладострастно взвизгивает, а затем быстрехонько семенит к полку, по-собачьи взбирается по ступеням и распластывается на сене, проваливается в нем так, что только колени торчат да груди колышутся, как поплавки на воде.

— Пани царица, поберегись! — озорно кричит Милица, медным луженым ковшом черпает из огромного берестяного туеса ячменный квас и выплескивает его на раскаленные голыши-камни.

Синим паром взрывается каменка, на мгновение ничего не видно, все заволокло удушливым туманом, потолок будто спустился саженью ниже.

— Еще? — кричит Милица.

— Еще! — кричит царица.

Снова взрыв пара. Смоляной фонарь под потолком всего лишь светлое пятно. На полку радостно стонет царица. Милица вынимает из бадьи два пропаренных веника, встряхивает их и спешит к полку. Царица визжит, девка хохочет, на шум спешит пани Казановская, обмотанная белой простыней, с колпаком на голове и опахалом в руках. Она начинает бранить Милицу, Милица и Марина хохочут, глядя на Казановскую, а та уже зачерпывает ковшом квас, карабкается на полок, обливает сначала царицу, остатками девку и затем неистово машет опахалом. Через некоторое время категорически велит покинуть мыленку. Царица капризничает, и Казановская беспеременно вытаскивает ее из соломенного, пышущего жаром тюфяка и на руках выносит в подмыленные сени, где на столе, покрытом красным сукном, уже разложены царские одежды, или, точнее, то, что осталось от них и что пошито заново в подражание царским одеждам.