Константин Федин - Костер

— Господи! — перепугано воскликнула пышка и начала было выбираться из толчеи, но остановилась, откопала на дне своей пузатой, чем-то звякающей и шуршащей сумки палочку губной помады, подала ее Анне Тихоновне.

— Нате!

— Что вы! Зачем?

— Нате, у меня две! Возьмите! Ах, скорей, пожалуйста, скорей! — неожиданно со слезой в голосе пробормотала пышка, насильно всовывая помаду в руку Анны Тихоновны, и вдруг юрко пронырнула между женщин и исчезла.

Без долгих колебаний Анна Тихоновна мазнула по губам помадой, тщательно разровняла ее пальцем. Цвет ей понравился. Он был не темный и не светлый. Он был ее цветом. С чувством, похожим на удовольствие, испытываемое после переодеванья, она возвратилась в зал и, увлеченная людскими потоками, поддаваясь первому из них, очутилась на улице.

У нее не было никакой цели, или перед ней было так много целей и они так заплелись в голове, что надо было их немедленно расплести, расставить в разумном порядке. Она была уверена, что сейчас же что-то предпримет, как только уяснит, на каком месте находится это «что-то». Вернувшиеся к ней силы требовали, чтобы она добилась посадки в поезд для раненых или хотя бы в беженский; чтобы Цветухину сделали, наконец, настоящую перевязку; чтобы вместе с ним она попила чаю из стакана, а не пресного пойла из жестяной кружки на цепочке, за которым они уже отмаялись в очереди к кипятильнику; чтобы послать в Тулу телеграмму о том, что жива, несмотря ни на что — жива, и едет домой; чтобы, прежде всего, чтобы сию же минуту поесть! Это главное, с этого и начинать — с какой-нибудь еды. Тогда остальное само собой отыщет свой порядок, и чего она ни предпримет, все разом осуществится.

Ах, если бы она зажимала в кулаке хоть самую малость денег вместо губной помады — куда все было бы проще! Кругом сновал, толпился народ, осаждая ларьки, магазины, оцепляя продавцов. Не было видно человека без кульков, кошелок в руках — всех била лихорадка купли и вдруг очнувшегося от дремоты обычая мены тряпья на продукты. Что могла бы выменять на еду Анна Тихоновна? Она все катала пальцами в горсти холодный футлярчик с помадой.

Мужчина того редкого сложения, которое называют представительным, в охапку прижав к бостоновому отличному своему пиджаку тяжелые буханки хлеба и ворох пакетов, шагал наискосок через дорогу к старенькому рыжему автомобилю. Перед ним отворилась дверца, и он, наполовину всовывая громоздкое туловище в машину, вывалил на сиденье всю добычу. Анна Тихоновна подбежала к нему.

— Скажите, вы уезжаете… вы оставляете… — заговорила она, никак не попадая сразу на подходящее выражение, и вдруг, поймав его, выпустила очередью, как в мишень: — Эва-ку-иру-етесь, да?

Спиною в полкорпуса к Анне Тихоновне, представительный незнакомец, в пару с шофером перекладывал покупки с переднего сиденья назад, где стройно высились чемоданы.

— Допустим, — громко ответил он, пыхтя и не оглядываясь. — Что от меня желаете?

— У меня раненый. Известный артист. Он не тяжело, легко ранен. Я тоже. То есть артистка. Народная артистка республики. Мы…

С трудом нагибаясь, мужчина вытащил из дверцы туловище, распрямил себя в рост перед Анной Тихоновной, обмерил ее отчетливым взглядом.

— Фамилия как?

— Улина. Анна Улина.

— Не слыхал. А его как?

— Это уважаемый, старый артист…

— Постойте, это который… — не давая досказать, спросил он с некоторым интересом… — Этот, как его? Знаю, знаю! Видал…

— Конечно, очень возможно, он ведь популярен, его имя… — обнадеженно торопилась Анна Тихоновна, но он, не слушая, говорил вместе с нею:

— Видал… Так он что, ранен? Где это его? Третёва дни сидели еще с ним в соседних ложах… Овацию ему устроили. Как его, черт, вылетело!.. Скудин, ну как же! Скудин!

Он обернулся к шоферу, довольный, что вспомнил:

— Слыхал? Приезжий-то актер попал под бомбежку, а? Она сказала удивленно:

— Почему Скудин? Я говорю о Цветухине. Артист Цветухин.

— Цветухин? — будто даже оскорбился незнакомец. — Народный?

— Нет, но поверьте мне, известный драматический…

— Не слыхал, — опять перебил он, теперь уже спиною вталкиваясь в машину и в повороте прижимая своим весом шофера.

— Возьмите, прошу вас, довезите нас только до первого города! — все быстрее говорила Анна Тихоновна, ухватив дверцу, которую он подтягивал к себе.

— Это как такое взять? — прежним строго-отчетливым взглядом посмотрел он и кивнул на чемоданы. — Куда взять?

— Поймите, я забочусь, я сопровождаю раненого!

— Вхожу в положение. Раненых много. Хлопочите, чтобы в организованном порядке… Сожалею!

Он захлопнул дверцу. Шофер нажал стартер. Анна Тихоновна закричала, спохватываясь:

— Вы говорите — Скудин! Он здесь?

— Вчерась был здесь, — раздался сердитый голос за стеклом, — а нынче… Что он, дурак — сидеть в Пинске?

Автомобиль уже двинулся. Она не расслышала последние слова, постояла мгновение, не шевельнувшись, и скорым, решительным шагом пошла на вокзал.

Цветухин сидел на старом месте, протянув на полу ноги. У него был сонный вид, он тихо покачивался, поддерживая руку, но улыбнулся Анне Тихоновне.

— Ты долго, — слабо сказал он.

Она присела против него на корточки.

— Здесь Скудин, в городе! — ясно и с такой значительностью проскандировала она, будто одного этого известия только и ждал Егор Павлович. Но он едва качнул головой.

По ее убеждению получалось, что Скудин поможет во всем — у него связи, несравненное влияние, его повсеместно уважают, он необыкновенно дружески относился к Анне Тихоновне и, конечно, не мог позабыть Цветухина: в провинции они начинали карьеру в одно время. У Скудина, безусловно, должны найтись деньги, он с радостью даст взаймы. Анна Тихоновна, не теряя ни минуты, разузнает, где он остановился (ну, там, по телефону, через театр, — как удастся!), и пойдет к нему.

— Потерпите, Егор Павлович, миленький, совсем еще немножечко, часочек! Потерпите — и сегодня мы ужинаем в буфете и — вот увидите! — отправимся с первым же поездом!

Пока она выкладывала свой план, Цветухин слушал с безразличием, но стоило ей дойти до ужина, как он снова улыбнулся, и на этот раз — с хитринкой.

— Синица в небе, — сказал он, — ступай, лови ее у своего Скудина. А я — чем бог послал.

Он не спеша достал из кармана и положил ей на колени бумажный сверточек.

— Оставил тебе. Я уже поел.

Это был ломоть черного хлеба в пол-ладони, с побелевшими сырыми краешками ноздрей по поверхности.

— Он не мокрый, он посоленный. Ешь, ешь, — приговаривал он. — Соль — это сахар нищих, изрек когда-то Беранже.

Она мгновенно вспомнила, что он уже говорил об их нищете — тогда, под кладбищенской стеной, до ранения, — и хотела попрекнуть его, но не удержалась, откусила подряд раз, другой от пахучего ломтя и с полным ртом, прожевывая, спросила: