Константин Федин - Костер

— Стыдно, гражданка! Нашли время думать про помаду! Идите-ка отсюда, я провожу вниз.

Она шла, покачиваясь, а сойдя с лестницы, опустилась, присела на ступеньку. Всплыло в памяти, как здесь, в вестибюле, прошедшим вечером назван был Прохор Гурьевич почтительнейше в третьем лице — «они».

Почему же о нем теперь не сказали — «они», а просто — «такого нет»? Значит, между «есть» и «нет» — пропасть. И что же в пропасти? Время. Время, пожирающее все, не исключая совести и вплоть до надежд.

Анна Тихоновна заметила, что за нею следят все те же двое — выпроводивший ее сверху мужчина и дежурная. Они будто остерегались приблизиться и смотрели на нее, как глядят здоровые на душевнобольных.

«Этого не будет, — подумала она со страшной болью оскорбления, — я знаю теперь цену опекунам. Я обойдусь. Я разогну проволоку «своими руками. Как тогда, в Жабинке. И если опять — слезы, никому не дам их утирать. И если — пропасть… меня столкнет в пропасть одна смерть».

Она поднялась. Не оглянувшись, вышла на улицу. До самого театра она ни разу не остановилась и ни разу шаг ее не сменился бегом. Он стал тем шагом, каким всегда был ей свойствен — стремительно-ровным, и в эти минуты — на ее ощущение — невесомым. Вслед за потрясеньем, испытанным в гостинице, по пути к театру, мысли Анны Тихоновны свелись к одной: молчание! Слишком, много слов она вчера слышала и чересчур легко обольстилась ими, чтобы вновь доверяться словам. И не говорила ли она слишком много сама, чтобы теперь уже молчать и только действовать, только делать, что необходимо?

На тротуаре перед театром стояли Цветухин, Лена и полненький актер из брестской труппы (Анна Тихоновна издалека узнала его по клетчатым штанам). Когда она подошла, все трое будто удивились ей, и мгновенье взгляды их не отрывались от ее глаз. Глядя на Егора Павловича, она проговорила, чуть скандируя:

— Изволили отбыть в двенадцать ночи.

— На машине? — вполголоса-спросил Цветухин, и смуглость его отдохнувшего за ночь лица стала серой.

— Да. Их усадили в автомобиль.

Лена зажала рот рукой. Актер ахнул, дернулся всем телом.

— Как же это, а? Я-то думал, вы меня тоже куда в багажник упакуете!.. И Мишка с ним? — спохватываясь, выкрикнул он.

— Не знаю. Меня не было там в полночь… Что с поездом?

— Ах, с поездом! Не добиться до сих пор, когда сформируют. Гонят одни военные составы… А я как потерял вас, думаю, куда им деться? Ясно, думаю…

Анна Тихоновна перебила актера на полуслове.

— Пойдемте, — дотронулась она до руки Егора Павловича.

— На вокзал? — изумился актер, — Я же только оттуда! Егор, милай! Там же бедлам! Не продохнуть, не вылезти. А тут, плохо-плохо, свои люди. Чего нам еще — старикам?

Анна Тихоновна видела, что Цветухин колебался. Его успели переодеть в чистую рубаху и поверх во что-то похожее на пижаму, один пустой рукав которой был подколот снаружи к плечу английской булавкой. Заботы эти обязывали его. Он нерешительно оглянулся на Лену. Тогда Анна Тихоновна притянула и прижала Лену к себе:

— Спасибо. И скажите от нас с Егором Павловичем спасибо всем, всем товарищам. До свиданья.

— Но зачем вы, зачем… в такую полную неизвестность?! — плачущим и все же звонким голосом вылетело из груди у Лены.

— Неизвестность везде. И что лучше — остаться с нею на месте или попробовать вырваться из нее? — ласково ответила Анна Тихоновна. — Пошли, Егор Павлович.

И правда, ни те, кто продолжал стоять на улице, ни те, кто уходил, не знали с точностью, зачем стоят или идут. Воля обладает взрывною силой, и редкий, кому посчастливилось спасти тонущего, знал наперед, что бросится в воду; Одним казалось, что вернее не двигаться, другим — что надо идти.

Улина с Цветухиным не прошли полсотни шагов, как их догнала Лена.

— Я приду… мы принесем на вокзал, принесем вам… — торопилась она.

— Ничего, родная, ничего не нужно, — успокаивала Анна Тихоновна.

— Нет, мы все равно!.. И я вам не успела сказать. Мы решили и уже послали телеграмму, чтобы нас… чтобы всю нашу труппу считали фронтовой! Вот.

Было что-то наивное во внезапно возникшей ребячливой привязанности девушки, но была и покоряющая прелесть чистосердечия. Анна Тихоновна печально улыбнулась.

— По правде сказать, двадцать лет назад я думала — у нас больше никогда не будет фронтовых театров. Никогда. Ну, что ж! Может быть, до встречи на фронте?

— Ах, я бы так хотела! — воскликнула Лена.

Они еще раз простились как родные.

— Вечный фронт, вечный фронт! И люди нашего театра! Что за славный народ! — произносил Цветухин в ногу с маршем, который старался подравнивать к частым шагам своей спутницы. Он был, как видно, рад покориться твердому курсу, опять настраивался на мажор возвышенной роли, и Анна Тихоновна немного иронично взглянула на него — надолго ли?

Вокзал встретил их не-тем, каким они оставили его и каким актер думал припугнуть Егора Павловича. Совсем другой испуг охватил Анну Тихоновну, когда она увидала нараспашку стоящие двери, полупустые переходы и зал с приютившимися по скамьям унылыми горстками людей. Она сразу вышла на перрон, ведя за собой Цветухина.

Было тихо. Огромный, казавшийся бесконечным, поезд тянулся у платформы. Он пестрел разнокалиберными вагонами — пассажирскими, товарными, русскими, дольскими. Анне Тихоновне не надо было справок, чтобы понять, что произошло. Но первый спрошенный ответил мимоходом: посадка кончена. Кое-где у дверей вагонов, словно приплюснутые к ним, жались молчаливые кучки народа. Двери были закрыты.

— Идем, — сказала Анна Тихоновна. — Идем! — повторила она настойчивее и почти столкнула с места опешившего Цветухина. — Без вас нельзя.

У двери в комендантскую стоял впечатляющего вида железнодорожник, заслонявший собою ход. Его обступала такая же, как у вагона, неподвижная, плотная кучка людей. Анна Тихоновна на ходу сбросила с плеча Цветухина борт пижамы, внакидку свисавшей на забинтованную руку, чтоб она была виднее.

— Пожалуйста, пропустите раненого, — сказала она, выбирая, где бы ближе протиснуться к двери…

Никто не обернулся. Она дотронулась до спины какой-то низенькой женщины и до локтя ее соседа. Они не двинулись. Тогда начались ее дуэли с голосами этой спаянной ожиданьем семьи поневоле. Она все упрямее повторяла, что раненого надо пропустить. Ей отзывались, что тут до нее стоят раненые и что очередь одна для всех. Она громче сказала, что человек ранен в Бресте, но слово будто уже потеряло свою магию: ей ответили — она не одна из Бреста. Тогда она вскрикнула — до каких же пор мучиться человеку, после того как он счет потерял бомбежкам и чудом уцелел в Жабинке? Слово это на момент затушило пререканья. На Анну Тихоновну стали оглядываться, и ей удалось, остерегая руку Егора Павловича, вклинить его в ослабнувшую снизку людских тел. Но сразу раздался грубый или уже сверх меры накричавшийся голос: