Константин Федин - Костер

В кафе было малолюдно. Официантки с накрахмаленными хохолками поверх коротковолосых причесок неслышно скользили в туфлях, известных подстранным названием «тапочки», в тихом бездумии расставляли по столам традиционные пары бокала с рюмкой и кое-где мягкосердечным движением пальцев подбадривали поникшую над скатертью гвоздичку в ее предсмертный час.

Невероятно, но во всех искусствах не умирают и едва ли умрут азбучные приемы работы, заучиваемые мастером раз навсегда. На сцене азбука применяется актером в той же бездумности, в какой официант накрывает стол. Здесь нет места спорам, и были бы бесплодны вольности — просто надо уметь на глазах у публики стать на колени перед героиней, так же как в ресторане надо уметь сервировать. Споры начинаются там, где выплывает вопрос — какому зрителю служит актер или (что то же самое) какому едоку предназначается суп в тарелке.

Люди разных поколении, Цветухин и Улина, учитель и ученица, считали себя воспитанными дореволюционным театром, но душой и плотью принадлежали советской сцене: он — потому что в старом театре ему всегда было тесно, она — потому, что ее жизнь началась в театре новом. У них, конечно, могли найтись разногласия, но в ту московскую встречу слишком много надо было рассказать о себе, а главное — с первой минуты вспыхнула их нежность друг к другу, какой ни он, ни она не ждали.

Протянув руки над маленьким круглым столом, они чокнулись. Он легким оборотом кисти перелил в рот стопку коньяку, она чуть-чуть отпила из рюмки и взяла яблоко.

— Вот очень хорошее, — сказала она, увидав, что Цветухин тоже выбирает яблоко, и отдавая ему свое.

Он зажал в ладони ее пальцы вместе с яблоком. Она не отнимала руку. Взгляд его лучился, и они несколько раз согласно качнули головами, подтверждая, что их волнение одинаково.

— Ты больше прежнего Ева, — прожевывая с кожурой хрустящую мякоть яблока, говорил он. — Но поздно Адаму надеяться на то, чего он не успел достичь в свое время.

— Что теперь у вас с Агнией Львовной?

Вместо ответа Цветухин передернул плечом, с улыбкой пробормотал:

— Ты и раньше была малость дипломатом…

Он налил себе еще коньяку, но не выпил, нахмурился.

— Я решил наконец добиться развода. Она недавно опять явилась в Саратове, (Он замолчал, и что-то задорно-вызывающее стало загораться в его лице.) А я бросил Саратов! — выпалил он мальчишески.

— Как? — воскликнула Анна Тихоновна, пораженная и тоже загоревшаяся от любопытства.

— Я понял, это необходимо, — сказал он решительно и придавил стиснутые кулаки к столу. — Целых три эпохи в одном городе! Это должно убить актера. Пришел конец нэпу. Понимаешь, что это означает? Все равно, как будет называться период, в котором мы уже начали жить. Не важно. Но опять что-то новое, небывалое. С неведомыми людьми, которые недавно были мальчиками. Их отцы дрались в гражданскую и понемногу седеют. Журавли отлетают, куры остаются. Я не хочу больше сидеть на нашесте.

— Но Саратов — без вас! — в недоумении сказала Улина. — Я же всюду слышу о вас, если говорят о Саратове. Стоит дойти молве о каком-нибудь успехе, как уязвленные театралы ворчат: затвердили — Саратов, Саратов! Посмотрели бы мы на Саратов без Цветухина!

Он был польщен, но обиженно опустил губы.

— Мою славу не подвергают сомнению, а почести убавляются.

— Вы никогда не жили одними почестями, Егор Павлыч! — сказала Улина с возмущением в притушенном голосе.

Он гордо встряхнул головой.

— Ты права. Да. Есть нечто, что мне дороже всего… За наше искусство!

Он выпил свою стопку. Поежившись, неожиданно хитро сощурил левый глаз.

— И все-таки! Почести — это кислород актера.

Он стал доедать яблоко, разглядывая лицо Улиной, любуясь им и вместе изучая его. Она не могла под этим пристрастно-оценивающим взглядом скрыть женское удовольствие.

— Ну как? — засмеялась она.

— Если бы ты жила в Саратове, я остался бы там, — горячо ответил он, но Улина почувствовала, что мысль его отошла от нее.

— В городе считают меня редким артистом, я знаю, — сказал он. — Но уже не удивляются моему таланту, как не удивляются памятнику, мимо которого каждый день ходят на службу. К моим поискам новшеств любопытство пропало. Улыбаются, если не отмахиваются: ну, Егор Павлыч опять что-то придумал! А во мне — помнишь? — беспокойство, страсть, любовь… Бежать, бежать! Иначе я умер.

Он взволнованно оглянулся. Анна Тихоновна догадалась — он хочет позвать официантку, и приподняла рюмку:

— Выпейте мою. Я не буду.

— За тебя! — поспешно отозвался он, принимая рюмку и немного плеснув на стол.

— Публика не должна привыкать к актеру, к художнику, как бы талантлив он ни был, — говорил он без передышки. — Я чересчур знаком каждому зрителю в партере, ложах, на галерке. Мне аплодируют, потому что я известен, а не потому, что хорошо сыграл. И я начинаю клевать носом в кресле славы. Завтра я в нем засну. А спящий художник не проснется. Аплодисменты его не пробудят. Они прекратятся. Где спят, там стараются не шуметь.

Было заметно — он хмелеет, но что-то гипнотическое лилось из его возбужденного монолога, и Анна Тихоновна все больше узнавала в нем прежнюю влюбленность в сцену, и одержимость фантазерством, и сумасбродство изобретателя, и раньше всего — властность артиста. Она слушала его преклоненно.

— К актеру, которого зритель видит впервые, он придирчив и подходит ревниво. Зритель хочет, чтобы новый актер его покорил. Это держит актера начеку, не дает ему киснуть, заставляет работать изо всех душевных сил. Слабость актера, которого зритель давно признал, он снисходительно ему извиняет, как мать — своему баловню-сынку. В актере-любимце хотят видеть непременно то, за что его полюбили. А я не могу, я не хочу, я не буду себя повторять! Я хочу вечно обогащаться. Я все время пробую ввести что-нибудь новое в уже сыгранную роль. Если это вызывает отзвук у зрителя, значит, я сделал приобретение, значит, я живу. Кто вдул в меня жизнь? Зритель. Только зритель, который оценил мое открытие, мое новое достижение. Без зрителя я не сдвинулся бы с места ни на шаг.

Цветухин откинулся, обнял позади себя спинку стула. Речь будто утомила его. Лицо пожелтело и вздрагивало. Он долго молчал.

— Спасибо, милый Егор Павлыч, — тихо и словно не зная, что сказать, проговорила растроганная Анна Тихоновна.

Он оперся локтями на стол, нагнулся, погрозил указательным пальцем и, поднимая брови, низким своим маслянистым голосом таинственно сообщил:

— Только тебе одной. И — смотри, ни слова!.. Я пишу книгу. Она будет называться «Работа зрителя над актером»…

— Это напоминает… — начала было Улина, но он строго затряс головой.

— Это не напоминает, нет! Это дополняет! Будет дополнять великую книгу, о которой ты подумала… Я тебе скажу главное. Но — смотри, чтобы никому! Главное — это исторические смены качеств зрителя. Отражение этих смен на исполнителях, режиссуре. И, само собой, на репертуаре. Понимаешь? Кто смотрит на сцену — вот в чем вся философия. Кто смотрит?