Константин Федин - Костер

Анна Тихоновна не усомнилась, что он мертв. Она секунду постояла над ним, прямая и тихая. Вдохнув, насколько было сил, глубоко, она долго, скупо выпускала воздух, будто остерегаясь, что из груди слишком рано вырвется прежде никогда не известное ей чувство, которое она еще никак не называла и которое ее душило.

Все в ней с этой секунды как бы смолкло, притаилось. Она пошла назад через дорогу. Цветухин подзывал ее нетерпеливыми взмахами рук. Она не прибавила шагу.

Низенький офицер, успевший сбегать к машине, принес чистую мужскую рубашку. Тот, который переносил девочку на тротуар и посадил ее к забору, встряхнул рубашку, надвое разорвал по спине с подола до ворота, начал отрывать ровные полосы и одну за другой передавать их своему товарищу.

— Осколок, — сказал низенький, беря полосу и охватывая ею снизу лицо девочки. — В самую челюсть… Ах, сволочи!

— Живей, живей, — торопил другой.

— А майор твердит свое — пограничный конфликт! — продолжая бинтовать, говорил офицер. — Черта с два… Только и разговора было в городе вот-вот начнется… Прямо срок называли. Воскресенье!.. Так и есть.

— Ладно. Живей, говорю! Связной сигналит…

Но и без понуканий дело подходило к концу. Первая полоса перевязки сразу густо пропиталась кровью. Вторая окрасилась меньше, на третьей проступило пятно. Бинты все больше окутывали лицо и голову раненой, и вот остались видны залитые слезами глаза, вздернутый носик да жалобно поднятые, досветла выгоревшие, узенькие детские бровки.

— Есть оказать первую помощь! — как в ответ на команду, сказал низенький офицер, вскочил с колен и обмахнул их по привычке ладонью.

Он пальцем показал товарищу на его грудь. Тот нагнул голову. Новенькая форма на нем была перепачкана кровью. Рот его дернулся не то в горькой усмешке, не то в злобе. Они коротко переглянулись, поняв друг, друга, как, может быть, без слов понимают друг друга все молодые лейтенанты, только что прибывшие из военного училища в часть для продолжения службы.

— Пошли! — сказали они в один голос, добавили: — Счастливо! — и, козырнув Анне Тихоновне, побежали.

— Как! — крикнула она им. — А девочка?

— А мы?! — вырвалось у Егора Павловича.

Почти уже на полдороге к машине низенький лейтенант поднял над головой руку, грозя ею, оглянулся, проголосил:

— Еще заход!.. Воздух!..

Цветухин теребил и тянул руку Анны Тихоновны. Он не расслышал слов офицера. Но в небе нарастал шум, и опять исчезали из виду люди, ища укрытий, — это он слышал и видел.

Когда Анна Тихоновна поняла, что, кончив перевязку, офицеры оставляют на волю судьбы Сашеньку, она на мгновенье очнулась от сосредоточенности. Для нее самой было нечаянно, что она крикнула офицерам о девочке. Увидав же их бегущими к машине, она так же быстро вернулась к своему замкнутому новому чувству, будто звавшему его разгадать. Она не противилась Цветухину, который тащил ее вперед, но и не бежала, как он требовал. Она подчинилась тупой работе ног, — ей стало все равно — медленна эта работа или скора.

Самолеты прошли в отдалении, огибая город большим кругом. Показалось даже, что после прокатившегося воя наступает тишина. Вновь появились на улице люди, ободренные надеждой добраться куда-то, где их, наверно, ждала безопасность.

Оживляясь вместе со всеми этой надеждой, Цветухин перестал дергать Анну Тихоновну и пошел с ней в ногу. Мерный ее шаг немного утишил его возбужденье. Что-то похожее на отрезвление сделалось с его мыслями. Он взял ее под руку и первый раз со вниманием заглянул в глаза. Под нависшими бровями они неподвижно смотрели вдаль. Он хотел спросить, как она себя чувствует, но решил, что глупо спрашивать, и только раза два потеплее придавил к себе ее локоть. «Как можно себя чувствовать, когда все повергнуто в ужас? — думал он. — Можно лишь потерять рассудок. Да и не потерян ли он? В уме ли Аночка?»

Он еще и еще глядит на нее. Все может быть! Несчастная… Но, может быть, и он сошел с ума? Нет, кажется, нет. Он рассуждает, он идет твердо, с поднятой головой. Ну, что же, если такая выпала доля! Не он один. Все. Но он не утратит достоинства. Нет. Он останется человеком. Он обязан сделать все, что возможно. Он — мужчина. Аночке вовсе не надо напоминать ему об этом. Что в его силах — он выполнит. Он знает свой долг. Он скорее умрет от жажды. Ах, какая жажда!.. Бедная Аночка!

Он опять испытующе смотрит на нее. Глаза ее явно остановились. Она не мигает. Все может быть, — повторяет он себе. Она заболела. Значит, теперь на его руках вдвойне беспомощная женщина. И кто? Аночка!.. Нынче она по-настоящему узнает его, Цветухина! Он вырвет ее из этого хаоса. У него достаточно мужества. Вот все бегут, мчатся не помня себя. А он идет уверенным шагом. Отдает себе отчет в поступках. Видит себя. Что ж из того, что вылезла из-под пояса и раздувается перемазанная грязью рубашка? Он простой смертный. Как все. Но как он идет! Величаво. Пренебрегая опасностями. Пусть все смотрят. Он ведет женщину. Она не могла вынести потрясений. Нуждается в помощи. И сам в такой беде, забыв о себе, он самоотверженно, он благородно, он…

Егор Павлович наклонил голову к Анне Тихоновне и сказал убежденно:

— Я спасу тебя.

Ничего не изменилось в ее лице — она не поняла или не слышала его.

Они, наконец, вышли к той широкой улице, на которую стекался весь город, если только весь город искал избавления в бегстве. Наверно, не весь. Вон те деревянные домики, вдоль длинного порядка справа, с закрытыми ставнями, запертыми воротами, — вышел ли кто-нибудь из них этим утром? А в порядке слева? Такие же домики, и тоже почти каждый на засовах.

«Где же укрыться, куда воткнуться головой, если опять…» — спрашивает себя Цветухин и осматривается.

Какие пространства! Все, что пройдено и осталось позади, много-много короче этой нескончаемой, необъятной улицы. По ее середине не шла, а как будто текла аллея вместе с плывшими по ней вереницами людей. Текли старые и молодые ясени, подменяя высоких низкими, тенистых лысыми. Плыли, чередуясь, деды с детьми, женщины с мужчинами. По обе руки аллеи пылили проезжие дороги. По булыжным горбинам неслись в обгон автомобили — все к одной цели, куда плыл народ.

Несколько раз на этом долгом пути пришлось миновать пожары. Перед ними не останавливались ни дети, ни взрослые. Цветухин, проходя мимо полыхавшего дома, примедлил шаги, но поглядел не на огонь, а на то, как лихорадочно выбрасывают из окон подушки и тащат швейную машину. Повела взглядом на охранителей подушек и Анна Тихоновна, но не разжала рта и отвернулась. Потом они уже не замечали пожаров.

Гул, которым гудела земля, слышался сильнее. Он шел справа. Небо там было завешено смутной толщей. Оттуда, из толщи, сперва едва показывались, затем яснее проступали и вдруг вырывались то в одиночку, то собранные в эскадрильи самолеты. Взоры были наведены на них — куда летят? И каждому казалось — летят сюда, летят на него. Каждый выискивал — куда бежать, где ложиться? Под старыми, густыми деревьями люди скучивались, прилеплялись к земле. Тень должна была их уберечь, и если уберегала, как уберегает же человека счастье, то они подымались, шли дальше.