Юзеф Крашевский - Уляна

— Мария, подь-ка сюда.

Та, узнав Уляну по голосу, встала из-за прялки и вышла к ней. За ней выбежали и другие любопытные бабы, а за ними и мужики, но они не слышали, что шептала сестре сестра, и напрасно спрашивали друг друга.

— Чего-то она хочет? Отчего она не вошла в избу?

Видя в этом какую-то тайну, мужики вернулись в избу плести лапти и щепать лучину. Один из них сказал:

— Чего это Уляна прибежала?

— Оксен сегодня вернулся, — сказал другой, — уж не побил ли ее?

— Ага, — прибавил третий, и есть за что. Ой, знаю и я кое-что, знаю…

— Будто и мы не знаем, — заметили другие. — Не утаится барская любовь, как кот в кладовой

— Нечего толковать, коли не видели.

— Бабы не видели?..

— А что?

— Да что, лучше молчать.

Между тем в сенях Уляна со слезами просила сестру, чтобы она спрятала ее от мужа. Надеялась она найти в ней участие, но ошиблась. Сестра Уляны, Мария, была также красавица и когда-то дворовая; далеко, однако ж, не такая, хоть и не менее красивая. Она уж знала, что делалось, и завидовала сестре, потому что муж ее был калека, который смотрел и ничего в избе не видел кроме миски на столе, и потому она была бы рада, коли барин приволокнулся бы за ней. Она очень холодно приняла жалобы и плач сестры.

— Муж меня прибил и станет еще бить, как поймает, — говорила Уляна. — Он напился в корчме и привязался.

— Ну, так что же? — ответила сестра. Или у тебя самой нет рук, чтобы отплатить ему?

— Да ведь он не один.

— А за что же они к тебе привязались? — спросила Мария, притворяясь, что ничего не знает.

— Ах, разве я знаю!

— Неужто не знаешь?

— Как, чай не знать, — прибавила одна старуха, качая головой, — коли и мы уж знаем.

— Это верно за то, что ты беспрестанно на двор ходила.

— Разве я охотой ходила? Разве можно не идти, когда требует управительша?

— Уж ты все к управительше ходишь, — прервала ее старуха, — а между тем я тебя на мызе никогда не вижу; мало ли я там ночей ночевала!

И старые бабы стали между собою толковать, шептаться, а Уляна стояла и плакала, закрывая лицо концом измятого фартука. В воротах послышались голоса Оксена и Павлюка. Бедная женщина взошла по лестнице на чердак, а бабы вернулись в избу.

— Добрый вечер, — сказал Оксен, переступая в эту минуту порог. — А не было ли здесь моей Уляны?

— Была, да ушла, — ответила поспешно ему старуха.

— Когда, давно?

— Вот только что была, что-то потолковала с сестрой, да и пошла.

— Точно пошла?

— Да уж точно. Крест на мне, что пошла. А вы что ж ее ищите? — прибавила старуха, подперев рукой подбородок.

— Так, домашнее дело, — отвечал Оксен. — Пойду, поищу ее. Ты здесь останься, Павлюк, и стереги ее хоть до белого дня. Может быть, она спряталась где-нибудь.

— Не бойся, — ответил Павлюк, — уж я не отойду.

— Так взойдите же в избу, — отозвалась ему Мария, сестра Уляны.

— Нет, я себе тут посижу на завалинке и постерегу.

Бабы уселись за брошенные прялки, но уже не пели. Мужики молча плели лапти.

Прошло много времени, пока первая песенница затянула опять заунывную песнь, к которой мало-помалу пристали голоса всех, сначала тихие, потом все громче, будто невольно вырывающиеся из сдавленной груди.

Ах, зачем же прежде я не знала,

Что в родительской избе мне больше не сидеть!

Надо с садом и цветами распроститься,

Мне из них венка уж не плести.

Я один венок сплела,

Да и тот не надевала,

И как был один, его я Янку отдала.

И зачем я сад не раскопала?

Пусть по нем прошли бы кони вороные,

Притоптали бы мои цветики живые.

Вся эта длинная песнь, и другая, и третья, которые последовали за ней, были повторением грустных девичьих мыслей, а напев их, словно тихий плач, раздавался в избе.

Между тем, Тадеуш выглянул на двор и, заметив бердичевские подводы, возвращения которых не ожидал так скоро, закусил губы и нахмурился.

— Уж вы воротились? — спросил он управляющего.

— А что же? Нельзя было раньше, — ответил пан Линовский, покручивая длинные усы.

— Ну, ну, идите, разберитесь, а потом и ко мне.

И он захлопнул двери. У него недоставало присутствия духа говорить более с управителем. Упав на диван, он невольно спросил себя:

— Что теперь будет?

Что-то страшное, казалось ему, рушилось на него. Никогда еще не чувствовал он так сильно своей безумной привязанности, никогда так сильно не сознавал он ни одного несчастия, как теперь. В глазах у него зарябило. Он вставал, ходил и думал. А на дворе уже смеркалось, и весенний вечер заглядывал в оконце. Ему душно было в комнате, глаза у него напухли, дрожь пробегала по всему телу.

Тадуеш выбежал в сад; здесь он увидел места своих всегдашних свиданий с Уляной и повернул к озеру. Там на вечернем небе, яснеющем еще зарей заката, дымилась деревня и изба Уляны.

— Будь благоразумен, — сказал он самому себе. — Что же такого страшного, неожиданного случилось? — Он ничего не знает, ты будешь с ней как прежде видеться.

Толкуя себе таким образом, он все-таки чувствовал, что должно что-то случиться. Самое присутствие мужа делало его положение несносным: делиться тем, что называл он своим счастием, было адским мучением, и лучше во сто раз было его не иметь, чем им делиться, и еще с кем же!

Он, который окружил свою Уляну поэтическим ореолом, который ознакомил ее со своими мечтами, который пробудил в ее душе спавшую мысль, как ужасно страдал он, когда между ними двумя, в эту короткую жизнь, протянулась черная рука мужика, отрывающая их друг от друга и далеко расталкивающая.

Рассуждая так, Тадеуш тащился по берегу озера, в беспамятстве поглядывая то на вечернее небо, уже начинающее украшаться ночными звездочками, то на деревеньку, где сквозь черные, низкие, закопченные избы, видел свою Уляну. Он шел по берегу озера, сам не зная что делает, по временам только вздрагивал конвульсивно, когда неожиданный шелест прервал его думы.

То были летящие над его головой дикие утки, или ползущая в тростнике водяная змея, или же птичка, им же спугнутая с ночлега, или легкое мимолетное дуновение ветерка, который трогал сухой тростник и кустарник и падал где-то у леса.

Тадеуш ничего не видел, ничего не замечал, одна только мысль о собственном положении занимала его. Оксен возвратился, ее уж нельзя видеть каждый день; чудные ночи, когда он при блеске луны глядел в ее глаза, столь полные выражения, так много говорящие в молчании, эти ночи уже прерваны, уже кончены!

Этого не мог допустить Тадеуш, не мог этому поверить.

— Хоть бы мне, не знаю, что пришлось сделать, она должна быть моею, я без нее не хочу жить! Этот мужик — я должен от него отделаться. Она стоит того. Он осмеливается теперь коснуться до нее. Он обнимает ее сегодня, а я завтра. Мне делиться с ним! Никогда, никогда! Я отделаюсь от него… сегодня… завтра…