Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

– Ланге – вдовец с двумя детьми, – продолжал Вендлинг. – Он работает в немецком оперном театре и сумел устроить туда жену.

– Ланге хороший актер?

– Больше художник, нежели актер. Не печальтесь, слава богу, что не попались ей в лапы. Кто бы на ней ни женился, рано или поздно сделается рогоносцем, а если застанет ее на месте преступления, она, разумеется, с невинным видом объяснит: «Ах, бросьте, чего не бывает в жизни!»

– Как вы думаете, Вендлинг, была она любовницей курфюрста?

– Не сменить ли нам тему разговора? – предложил Рааф.

– Была или нет? – настаивал Вольфганг, словно, если он услышит правду, ему станет легче!

– Кто знает, – сказал Каннабих.

– Это ничего не изменит, знай мы даже то, чего не знаем, – вас не переубедить. Благодарите судьбу, что избавились от семейства Веберов. Я слышал, мать ее возбудила против Ланге дело, она утверждает, будто он обещал, женившись на Алоизии, содержать всю семью.

– Илию поет Доротея, жена Вендлинга, – переменил разговор Каннабих. – А ее золовка, Элизабет, получила партию Электры. Вы не возражаете, Вольфганг?

– Обе они поют прекрасно. Я и раньше писал арии для Доротеи.

– Обещаю, они будут слушаться вас беспрекословно, – сказал Вендлинг.

Но все дело в Раафе, думал Вольфганг, а престарелый тенор ничего не может обещать. Вольфганг спросил:

– Как фамилия кастрата?

Каннабих, редко выказывающий свои чувства, нахмурился.

– Синьор Дель Прато. К сожалению, должен вам сказать, на сцене он еще ни разу не выступал.

– Тогда зачем вы взяли его в труппу? – возмутился Вольфганг.

– Это придворный кастрат курфюрста. Мы обязаны дать ему роль.

– Не унывайте, Вольфганг, – сказал Рааф. – Дель Прато молод, вашего возраста, из него получится очаровательный Идамант. А я попробую научить его управлять голосом и держаться на сцене. Сам по себе голос не плох.

Не удивительно, что Рааф проявил такую готовность, с сарказмом думал Вольфганг. Когда начались репетиции, ошибки кастрата отвлекали внимание от недостатков самого Раафа.

Лекарство тут может быть лишь одно, как говорил Папа, – музыка призвана восполнить все недочеты. Женские голоса оказались прекрасны, в их партиях не нужно было почти ничего менять, зато мужские арии приходилось неустанно перерабатывать, приспосабливать к ограниченным голосовым возможностям Раафа и Дель Прато. Да и либретто доставляло немало хлопот. Некоторые сцены по-прежнему никуда не годились. Но когда он через Папу попросил Вареско кое-что исправить, придворный капеллан сказал, что Моцарт только портит созданное им произведение искусства, и отказался идти на уступки. Вольфганг вынужден был вносить изменения сам; Каннабих, избегая ссор, переложил всю ответственность на композитора.

Потом стал жаловаться Рааф, что его арии слишком сложны, хотя дело было не в ариях, а в самом Раафе – долго тянуть одну ноту он уже не мог.

Вольфгангу пришлось заново переписать арии Раафа, чтобы дать возможность престарелому тенору показать себя в низких регистрах.

Дель Прато держался на сцене так неуклюже, что Вольфгангу приходилось учить его играть, как малого ребенка. От его высоких нот всем делалось не по себе. Хотя, в общем, размышлял Вольфганг, Рааф оказался прав – голос кастрата не так уж плох, просто певец начисто лишен актерского таланта, и у него нет никакой подготовки.

Прошло несколько недель беспрерывных репетиций, но положение только ухудшилось. Вареско угрожал подать на Вольфганга в суд, если он посмеет без его согласия и дальше менять либретто; Рааф требовал, чтобы его арии звучали нежнее и мягче, хотя роль Идоменея была драматической, а вовсе не лирической. А Дель Прато – по роли фигура романтическая – казался на сцене слишком женственным, а порой жалким.

Возникла и новая причина для беспокойства. Мария Терезия находилась при смерти, и труппа опасалась, как бы из-за ее кончины постановка оперы не задержалась. Пана послал Вольфгангу свой траурный камзол и просил не унывать, если смерть Марии Терезии воспрепятствует постановке «Идоменея»; какая-то польза все же будет – сын и преемник Марии Терезии, Иосиф II, обладает, по крайней мере, большим музыкальным вкусом, и при нем могут появиться более широкие возможности.

После известия о смерти Марии Терезии в Мюнхене был объявлен однодневный траур, но, в то время как архиепископ, чтя ее память, запретил в Зальцбурге все увеселения на целых три месяца, курфюрст баварский повелел, чтобы репетиции «Идоменея» шли своим чередом.

Наконец-то, с горечью думал Вольфганг, люди перестанут связывать мое имя с ребенком, который удостоился чести посидеть у императрицы на коленях. О Марии Терезии говорили, что она была милостивой императрицей, но Вольфганг относился к таким разговорам с сомнением: поляки так не думали, и баварцы тоже. Мария Терезия славилась своей музыкальностью; она восхищалась им в детстве, но, когда он стал взрослым, не проявила к нему никакого интереса и не оценила его музыку.

Сознание, что срок его отпуска скоро истечет, тоже не давало Вольфгангу покоя. Он пока еще не мог вернуться в Зальцбург, никак не мог, и написал об этом Папе.

Папа ответил: «Не волнуйся. Помалкивай и ничего не предпринимай, а если здесь кто-нибудь спросит, я скажу, будто мы поняли так, что тебе предоставили шестинедельный отпуск для пребывания в Мюнхене уже после постановки оперы, ибо ни одному человеку в здравом уме и в голову не придет, что оперу такой значительности можно сочинить, переписать, отрепетировать и поставить за шесть недель».

Временами Вольфгангу казалось, что он вообще не сможет закончить «Идоменея». Постоянные споры измотали его. Бесконечным переработкам не было конца, их приходилось делать на ходу, и это только портило, а не улучшало музыку.

Прошел месяц с начала репетиций, а Вольфганг все еще сочинял музыку в голове, но записывать не мог. Это казалось ему бессмысленным. Что бы он ни написал, кто-нибудь тут же требовал изменений. Большинство арий было не закончено из-за постоянных поправок, вносимых по требованию певцов, а Каннабих между тем объявил труппе, что Карл Теодор намерен в скором времени посетить одну из репетиций, так что нужно все подготовить; неудачная репетиция могла привести к отмене постановки оперы, – а судить об удаче или неудаче курфюрст будет по ариям своего любимца Раафа.

Поздним вечером Вольфганг сидел при свете свечей над партитурой, он не в силах был собраться с мыслями и побороть тягостное состояние духа. Обычно он мог сочинять при самых неблагоприятных обстоятельствах, но в тот день Вольфганг чувствовал себя больным и разбитым, казалось, судно, несущее его по волнам жизни, готово разбиться в щепы.