Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

В последней сонате звучало совсем иное настроение. Вольфганг сделал ее мучительной и взволнованной, и все же музыка искрилась и переливалась и была предельно мелодичной. Он построил ее так, словно партии фортепьяно и скрипки были концертирующими. И в то же время они были неразрывны – одна была немыслима без другой. Вольфганг надеялся, что Констанце обе сонаты понравятся так же, как нравились ему.

Он вернулся в Вену раньше, чем предполагал, – очень уж хотелось поскорее преподнести сонаты Констанце и насладиться ее радостью. Но никто его не ждал. Он вошел в дом Веберов, никем не замеченный, и, подходя к гостиной, услышал визгливый голос госпожи Вебер:

– Констанца, я говорила, не печь сегодня сразу все оладьи.

– Но это же гораздо проще – испечь все разом, – ответила Констанца.

– И дороже. Сколько раз повторять, что у нас нет денег? Ты такая неэкономная, совсем как твой отец.

Констанца стала испуганно оправдываться, а госпожа Вебер не унималась:

– И никто не убирал сегодня квартиру. – Не могу же я все делать одна.

– Хочешь, чтобы убирала я? Мало я для тебя в жизни сделала?

Констанца промолчала, и Вольфганг кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии.

Госпожа Вебер, взяв себя в руки, улыбнулась и сказала:

– Мне очень жаль, что вы стали свидетелем семейной ссоры, но согласитесь, в семье чего не случается.

Нет, он не согласен. В его семье никогда ничего подобного не бывало.

– Я хотела оставить немного оладий для вас, господин Моцарт.

– Благодарю вас.

– Но вы вернулись раньше, чем обещали.

Тон у госпожи Вебер обиженный, подумал Вольфганг, словно он ее в чем-то подвел.

– Мне не следовало выходить из себя, но, знаете, троих сирот воспитывать одной не так-то легко. Порой мне кажется, что они сведут меня в могилу.

– Вы хорошо провели время, Вольфганг? – спросила Констанца.

– Там было спокойно и приятно. И я привез вам подарок.

– Подарок! – Констанца оживилась.

– Две сонаты, которые я сочинил у Кобенцла.

Он вручил ей сонаты, но она неохотно приняла подарок, и вид у нее был разочарованный. Госпожа Вебер велела дочери тут же вернуть их обратно.

– Мы очень ценим ваш щедрый дар, господин Моцарт, – сказала она, но Констанца по может его принять.

– Я мечтал посвятить сонаты ей.

– Это, несомненно, большая честь, однако стоит молодой незамужней девушке их принять, как пойдут сплетни, все сразу поймут: тот, кто дарит, питает к ней нежные чувства.

– А что скажете вы, Констанца? – спросил Вольфганг. – Вы бы хотели иметь эти сонаты?

– Как сказала матушка, я польщена, но…

– Констанца еще ребенок, – прервала госпожа Вебер. – Приходится ее наставлять. Вам следует посвятить свои сонаты тому, кто сумеет вас лучше отблагодарить, господин Моцарт.

Может, все-таки разумнее съехать от них, подумал Вольфганг, как советовал Папа.

Готлиб Стефани встретил Вольфганга чрезвычайно радушно.

– Весьма польщен вашим визитом, господин Моцарт, – сказал он.

– Если кто и должен чувствовать себя польщенным, так это я, – ответил Вольфганг, но, оглядев Стефани, вдруг насторожился. Он вспомнил, что сорокалетний инспектор немецкой оперы считался одновременно драматургом, режиссером, постановщиком и актером и, как ему говорили, пройдохой не хуже Афлиджио. Но внешне Стефани был далеко не так импозантен, как Афлиджио: губастый, широконосый, со срезанным подбородком, он казался грубым и неотесанным, хотя пользовался репутацией человека просвещенного, остроумного собеседника и либреттиста, который всегда умел добиться постановки своего произведения.

Вольфгангу понравилась квартира Стефани, расположенная на Михаэльплац, в непосредственном соседстве с дворцами, соборами и резиденциями сильных мира сего. Окна выходили в большой тенистый двор, и комнаты были великолепно обставлены. Когда Вольфганг спросил, сколько такая квартира может стоить, Стефани смущенно ответил:

– Пятьсот гульденов. Дороговато, разумеется, но что поделаешь, в моем положении…

Эта сумма превышала годовой заработок Вольфганга в Зальцбурге, и он усомнился, можно ли довериться такому сумасбродному человеку. Но Стефани говорил:

Будьте уверены, господин Моцарт, при моей поддержке ваша опера увидит свет.

– А как насчет «Идоменея»? Вы хвалили его.

– Прекрасная музыка. Это и навело меня на мысль поработать с вами. Но опера на немецком языке – чересчур серьезно для Вены. А вы обязательно хотите, чтобы ваша первая опера в Вене была на немецком, не так ли?

Его первую оперу поставили в Вене, когда ему было двенадцать лет. Но он не стал напоминать об этом Стефани, а просто сказал:

– А что предлагаете вы?

– Либретто о похищении из сераля, – ответил Стефани, – турецкие сюжеты в наше время пользуются в Вене большим успехом. Венцы с удовольствием смотрят на сцене турок, при условии, что они представлены злодеями.

Стефани прав. Вольфганг не мог не признать этого, но, не желая давать в руки либреттиста лишнего козыря или показаться слишком заинтересованным, сказал:

– Почему вы думаете, что из вашего либретто можно сделать зингшпиль?

– Рассказ о том, как Бельмонт, испанский гранд, спасает свою возлюбленную Констанцу из турецкого сераля, очень трогателен и романтичен.

Не следует поддаваться такому случайному совпадению, понимал Вольфганг, но волей-неволей поддался. Бывали моменты, когда он рисовал в своем воображении, как спасает Констанцу из когтей госпожи Вебер, хотя довольно смутно представлял себе все последствия подобного поступка.

– Как же разворачивается драма? – спросил он.

– Действие происходит во дворце паши Селима, который держит в заточении в своем серале красавицу Констанцу, ее служанку Блондхен и слугу Бельмонта – Педрильо. Педрильо работает садовником под надзором Осмина, свирепого надсмотрщика паши. Педрильо, увидев в серале Бельмонта, который попал сюда в поисках Констанцы, представляет его паше, как архитектора, мечтающего поступить на службу к паше. Селим нанимает Бельмонта, и Бельмонт с Педрильо спасают Констанцу и Блондхен из сераля, и…

Тут Вольфганг перебил либреттиста:

– Эта последняя сцена может получиться очень драматичной и волнующей.

– Совершенно верно. Потому что не успевают они далеко убежать, как их ловит Осмин и приводит к Селиму, который обнаруживает, что Бельмонт – сын его злейшего врага.

По виду Вольфганга трудно было догадаться, насколько сюжет произвел на него впечатление, – он просто слушал, что последует дальше.

Затем паша Селим милостиво отпускает четырех пленников, и теперь они могут пожениться, потому что Блондхен и Педрильо тоже любят друг друга. Наступило долгое молчание.